На паутину похоже с такой высоты… На паутину похоже с такой высоты Море, суденышки в нем, словно черные мухи, Вязнут, запутавшись… Смотрим на них сквозь кусты. Ветер, как жук, завывает, ворочаясь в ухе. Море с такой высоты… На такой высоте Жить бы, и письма писать, и качаться в качалке, Как на балконе, как в утлом вороньем гнезде, В ласточкином, глинобитном, прилепленном к балке. Море с такой высоты… Я хотел бы обнять Всех, голова моя кружится, на опьяненье Это похоже… и облачным клочьям под стать Пена белеет, как сброшенное оперенье. Что там, побоище? Может быть, линька в раю? Странно, что соль к этим взбитым подмешана сливкам. Все, что кричу, ветром сорвано, все, что пою, – Ласточке трудно судить в небесах по обрывкам. ПЧЕЛА Пятясь, пчела выбирается вон из цветка. Ошеломленная, прочь из горячих объятий. О, до чего э эта жизнь хороша и сладка, Шелка нежней, бархатистого склона покатей! Господи, ты раскалил эту жаркую печь Или сама она так распалилась — неважно, Что же ты дал нам такую разумную речь, Или сама рассудительна так и протяжна? Кажется, память на время отшибло пчеле. Ориентацию в знойном забыла пространстве. На лепестке она, как на горячей золе, Лапками перебирает и топчется в трансе. Я засмотрелся — и в этом ошибка моя. Чуть вперевалку, к цветку прижимаясь всем телом, В желтую гущу вползать, раздвигая края Радости жгучей, каленьем подернутой белым. Алая ткань, ни раскаянья здесь, ни стыда. Сколько ни вытянуть — ни от кого не убудет. О, неужели однажды придут холода, Пламя погасят и зной этот чудный остудят? Эта тень так прекрасна сама по себе под кустом… Эта тень так прекрасна сама по себе под кустом Волоокой сирени, что большего счастья не надо: Куст высок, и на столик ложится пятно за пятном. Ах, какая пятнистая, в мелких заплатах прохлада! Круглый мраморный столик не лед ли сумел расколоть, И как будто изглодана зимнею стужей окружность. Эта тень так прекрасна сама по себе, что Господь Устранился бы, верно, свою ощущая ненужность. Боже мой, разве общий какой-нибудь замысел здесь Представим, — эта тень так привольно и радостно дышит, И свежа, и случайность, что столик накрыт ею весь, Как попоной, и ветер сдвигает ее и колышет, А когда, раскачавшись, совсем ее сдернет — глаза Мы зажмурим на миг от июньского жесткого света. Потому и трудны наши дни, и в саду голоса Так слышны, и светло, и никем не задумано это. БОГ С ОВЦОЙ
Бог, на плечи ягненка взвалив, По две ножки взял в каждую руку. Он-то вечен, всегда будет жив, Он овечью не чувствует муку. Жизнь овечья подходит к концу. Может быть, пострижет и отпустит? Как ребенка, несет он овцу В архаичном своем захолустье. А ягненок не может постичь, У него на плече полулежа, Почему ему волны не стричь? Ведь они завиваются тоже. Жаль овечек, барашков, ягнят, Их глаза наливаются болью. Но и жертва, как нам объяснят В нашем веке, свыкается с ролью. Как плывут облака налегке! И дымок, как из шерсти, из ваты. И припала бы к Божьей руке, Да все ножки четыре зажаты. Почему одежды так темны и фантастичны?.. Почему одежды так темны и фантастичны? Что случилось? Кто сошел с ума? То библейский плащ, то шлем. И вовсе неприличны Серьги при такой тоске в глазах или чалма! Из какого сундука, уж не из этого ли, в тщетных Обручах и украшеньях накладных? Или все века, художник, относительны, — и, бедных, Нас то в тогу наряжают, то мы в кофтах шерстяных? Не из той ли жаркой тьмы приводят за руку в накидке, Жгучих розах, говорят: твоя жена. Ненадежны наши жизни, нерасчетливы попытки Задержаться: день подточен, ночь темна. Лишь в глазах у нас все те же красноватые прожилки Разветвляются; слезой заволокло. Ждет автобус отступающихся в луже на развилке С ношей горестной; ступают тяжело. И в кафтане доблесть доблестью и болью боль останутся, И в потертом темном пиджаке; Навсегда простясь, обнять потянутся И, повиснув, плачут на руке. Камни кидают мальчишки философу в сад… Камни кидают мальчишки философу в сад. Он обращался в полицию — там лишь разводят руками. Холодно. С Балтики рваные тучи летят И притворяются над головой облаками. Дом восьмикомнатный, в два этажа; на весь дом Кашляет Лампе, слуга, серебро протирая Тряпкой, а все потому, что не носом он дышит, а ртом В этой пыли; ничему не научишь лентяя. Флоксы белеют; не спустишься в собственный сад, Чтобы вдохнуть их мучительно-сладостный запах. Бог — это то, что не в силах пресечь камнепад, В каплях блестит, в шелестенье живет и в накрапах. То есть его, говоря осмотрительно, нет В онтологическом, самом существенном смысле. Бог — совершенство, но где совершенство? Предмет Спора подмочен, и капли на листьях повисли. Старому Лампе об этом не скажешь, бедняк В Боге нуждается, чистя то плащ, то накидку. Бог — это то, что, наверное, выйдя во мрак Наших дверей, возвращается утром в калитку. |
