Николь — проворная, понятливая, преданная девушка; она быстро усвоит тон и манеры, принятые в Трианоне. Вам придется не подстегивать, а сдерживать ее усердие. Итак, оставьте ее у себя и не сочтите это жертвой с моей стороны. Если же Вам так подумается, вспомните, что его величество, который был столь добр, что, увидя Вас, подумал о нашей семье, приметил, как стало мне известно от одного друга, что Вам недостает лоска и представительности. Поразмыслите об этом, дело это необычайно важное.

Ваш любящий отец».

Это письмо повергло Андреа в горестное замешательство.

Итак, даже теперь, когда ей, казалось бы, так повезло, ее продолжает преследовать бедность, которая представляется окружающим каким-то пороком, изъяном, незаметным лишь для нее самой.

От гнева она чуть было не сломала перо и не разорвала начатое письмо; ей хотелось ответить барону какой-нибудь возвышенной тирадой, полной философского бескорыстия, тирадой, под которой с восторгом подписался бы и Филипп.

Однако ей почудилось, будто она видит, с какой иронической усмешкой прочтет этот шедевр старый барон, и вся ее решимость растаяла. Поэтому она ограничилась тем, что к новостям из Трианона, которые уже успела изложить, добавила еще один абзац в ответ на нотацию г-на де Таверне.

«Батюшка, — дописала она, — сию минуту появилась Николь, и я, как вы желаете, оставляю ее у себя; но я в отчаянии от того, что Вы написали по этому поводу. Неужели с этой деревенской девчушкой в должности горничной я буду выглядеть среди дворцовой пышности не так смешно, как одна? Самой Николь будет горько видеть мое унижение, она станет винить в этом меня, потому что слуги всегда бывают горды или унижены в зависимости от того, важные у них господа или не очень. Что до замечания его величества, то позвольте мне сказать Вам, батюшка, что король в своей мудрости не может сердиться на меня за то, что я не в силах разыгрывать важную даму; а кроме того, его величество слишком добр, чтобы обращать внимание на мою нищету и осуждать ее вместо того, чтобы облегчить ее от своих щедрот, что было бы принято всеми как должное ввиду Вашего имени и Ваших заслуг».

Таков был ответ м-ль де Таверне, и следует признать, что простодушная невинность девушки, ее благородная гордость легко одержали победу над коварством и развращенностью ее искусителей.

Андреа не стала отказываться от Николь. Она оставила ее у себя, и та, захлебываясь от радости, на что у нее были свои причины, безотлагательно устроила себе ложе в каморке, в которую вела дверь из передней направо, и держалась так тихо, так незаметно, так благонравно, как только могла, лишь бы не стеснить ничем свою госпожу в столь скромном обиталище; она словно хотела уподобиться розовому лепестку, который бросали персидские мудрецы в вазу, до краев полную воды, чтобы доказать, что в нее можно добавить еще нечто, не расплескав содержимого.

К часу дня Андреа ушла в Трианон. Никогда еще ее не наряжали с такой быстротой и таким изяществом, Николь превзошла самое себя: ей никак нельзя было отказать ни в услужливости, ни во внимании, ни в предупредительности.

Когда м-ль де Таверне ушла, Николь почувствовала себя хозяйкой дома и произвела его подробный осмотр. Ничто — от писем до последних мелочей туалета, от камина до самых тайных закоулков в чуланах — не ускользнуло от ее глаз.

Затем как же было не выглянуть в окно, не дохнуть воздухом здешних мест!

Внизу оказался просторный двор, где конюхи чистили и скребли роскошных лошадей ее высочества дофины. Конюхи — фи! Николь отвернулась.

Направо — ряд окон на том же уровне, что окно Андреа. Там виднелись несколько лиц, то были горничные и полотеры. Николь презрительно скользнула по ним взглядом.

Напротив в просторной комнате учителя музыки репетировали с хористами и музыкантами, готовясь к мессе в честь Людовика Святого.

Обметая пыль, Николь для забавы помурлыкала то же, что они, чем развеселила учителей, а хористы начали безнаказанно фальшивить.

Однако такое времяпрепровождение недолго утоляло притязаниям м-ль Николь; наглядевшись на то, как ученики и учителя ссорятся и сбиваются с такта, девушка перешла к осмотру верхнего этажа; все его окна были затворены. Впрочем, этот этаж представлял собой мансарду.

Николь снова принялась вытирать пыль; но мгновение спустя окошко одной из мансард приоткрылось, словно повинуясь какому-то механизму, потому что в нем никого не было видно.

Но кто-то же отворил его, надо думать! Этот человек заметил Николь и теперь продолжал ее разглядывать — большая дерзость с его стороны!

По крайней мере такая мысль пришла в голову Николь. Желая увидеть лицо дерзкого наблюдателя, она, сама прилежная наблюдательница, то и дело прерывала уборку, подбегала к окну и поглядывала на мансарду, похожую на открытое око, которое самым неуважительным образом лишало ее своего взгляда ввиду отсутствия зрачка. Один раз ей показалось, что кто-то, завидев ее, отпрянул от окна, но поверить в это было трудно, поэтому она и не поверила.

В другой раз она успела подскочить к окну так быстро, что застала незнакомца врасплох и была почти уверена, что рассмотрела его спину.

Затем Николь пустилась на хитрость: распахнула окошко пошире, чтобы не вызывать никаких подозрений, а сама спряталась за занавеску.

Ждать пришлось недолго, и наконец показались черные волосы, потом дрожащие руки и вся боязливо согнутая в три погибели фигура человека, который поднял голову, так что лицо его было ясно видно, и тут Николь чуть не хлопнулась на пол и измяла всю занавеску.

Из окна мансарды выглядывал г-н Жильбер собственной персоной.

Заметив, как трепыхается занавеска, Жильбер понял, что его перехитрили, и спрятался.

Более того, окно мансарды затворилось.

Несомненно, Жильбер видел Николь; он был вне себя от изумления. Он хотел убедиться в том, что это в самом деле она, его заклятый враг; когда же он заметил, что обнаружен, то спасся бегством, вне себя от ярости и смущения.

По крайней мере Николь объяснила себе все, что произошло, именно так — и не ошиблась; объяснение было вполне правдоподобно.

В самом деле, Жильбер предпочел бы лучше видеть черта с рогами, чем Николь; с появлением этой бдительной наблюдательницы ему стали мерещиться всякие страхи. В глубине его души еще таилась ревность; она знала его тайну, тайну сада на улице Цапли.

Жильбер удрал смущенный, но, помимо смущения, его терзала ярость; он грыз себе пальцы от злости.

— Какая мне теперь польза от моего дурацкого открытия, которым я так гордился! Ну был у Николь любовник, но ведь это дело прошлое, за это ее отсюда не прогонят; а вот если она расскажет о том, чем я занимался на улице Цапли, меня за это могут изгнать из Трианона. Значит, не она у меня в руках, а я у нее. А, чтоб ей сквозь землю провалиться!

И от ненависти, подогреваемой чудовищным самолюбием, кровь закипала у Жильбера в жилах.

Ему мнилось, что, войдя в комнату Андреа, Николь спугнула оттуда все его блаженные грезы, которые слетались туда всякий день вместе с его вздохами, пылкой любовью и цветами. Почему до сих пор Жильбер не вспоминал о Николь — потому ли, что мысли его были заняты совсем другим, или он гнал от себя это воспоминание, внушавшее ему слишком сильный страх? Трудно сказать. Однако мы можем с уверенностью утверждать, что появление Николь было для него весьма неприятным сюрпризом.

Он прекрасно понимал, что рано или поздно у них с Николь начнется война; но как человек осторожный и дипломатичный не хотел начинать эту войну прежде, чем сумеет вести ее энергично и успешно.

Он решил, что не будет подавать признаков жизни до тех пор, пока случай не даст ему в руки благоприятную возможность воскреснуть или покуда Николь по слабости либо по необходимости не совершит какого-нибудь промаха и не утратит, таким образом, своих преимуществ.

А поэтому он по-прежнему прилежно высматривал и подслушивал все, что касалось Андреа, а сам постоянно держался начеку; он ухитрялся следить за всем, что творилось в первой комнате по коридору, никогда не попадаясь Николь на глаза в садах.