— А, господин де Таверне! — процедил маршал. — Очень рад, очень рад!

— Я ждал своей очереди, герцог, чтобы принести тебе самые искренние, самые сердечные поздравления.

— Вот как, в самом деле? С чем бы это? — возразил Ришелье, которого сдержанность его посетителей обязывала к скромности и некоторой таинственности.

— А как же, с твоим новым постом, герцог.

— Тише! Тише! — отвечал маршал. — Не стоит об этом говорить, ничего еще не решено, все только слухи.

— Однако же, любезный маршал, множество народу придерживается того же мнения, что я: твои гостиные были полны.

— Право, не знаю почему.

— Зато я знаю.

— Что ты знаешь? От кого?

— Могу сказать очень немногое.

— Что же?

— Вчера я имел честь свидетельствовать свое усердие королю в Трианоне. Его величество заговорил со мной о моих детях, а под конец сказал: «Вы, кажется, знакомы с господином де Ришелье? Передайте ему мои поздравления».

— А! Его величество так вам сказал? — воскликнул Ришелье, раздуваясь от гордости, словно эти слова были тем самым официальным назначением, которое, по мнению Рафте, могло задержаться или вообще не последовать.

— А потому, — продолжал Таверне, — я догадался, в чем тут дело; впрочем, это было нетрудно: весь Версаль так и кипит, и я поспешил сюда, дабы, повинуясь королю, принести тебе поздравления и, повинуясь велению сердца, напомнить тебе о нашей старинной дружбе.

Гордыня опьянила герцога: такова природа человеческая, и самые светлые умы не всегда могут противостоять этому пороку. Таверне показался ему одним из тех просителей последнего разбора, бедняков, замешкавшихся на пути к преуспеянию, которым бессмысленно даже покровительствовать, а главное, которые представляют собой бесполезное знакомство: на них только досадуешь, когда они через двадцать лет выныривают из безвестности, чтобы погреться в лучах чужого успеха.

— Понимаю, — весьма нелюбезно буркнул маршал, — сейчас последуют просьбы.

— Ну вот, ты сам догадался, герцог.

— А! — протянул Ришелье, усаживаясь, а вернее, разваливаясь на софе.

— Как я тебе говорил, у меня двое детей, — продолжал Таверне, который, будучи хитер и изворотлив, заметил холодок в обращении своего старого друга, но тем решительнее пытался найти к нему подход. — Моя дочь совершенство красоты и добродетели, и я горячо ее люблю. Она у меня пристроена на службу к дофине, которая весьма к ней расположена. Поэтому о ней, о моей красавице Андреа, я с тобой говорить не стану: она уже вступила на поприще и находится на пути к преуспеянию. Кстати, ты видел мою дочь? Я еще не представлял ее тебе? Ты ничего о ней не слышал?

— Что-то не помню, — небрежно отвечал Ришелье. — Возможно, что-нибудь и слышал.

— Как бы там ни было, — продолжая Таверне, — моя дочь пристроена. Мне самому, видишь ли, ничего не нужно, король назначил мне пенсион, которого достаточно на жизнь. Я, конечно, рад был бы раздобыть откуда-нибудь лишние деньги, чтобы обновить Мезон-Руж, замок, где мне хотелось бы найти убежище своей старости; и благодаря твоему влиянию, а также влиянию моей дочери…

— Э! — тихонько промолвил Ришелье, который с головой ушел в созерцание собственного величия и не слушал, покуда слова «влияние моей дочери» не заставили его встряхнуться. — Э! Твоя дочь… Да ведь это же та юная красотка, что затмевает нашу милейшую графиню; это тот маленький скорпион, который пригрелся под крылышком дофины, готовясь ужалить владычицу Люсьенны… Тем лучше, тем лучше, покажем пример преданной дружбы, и любезная графиня, которая сделала меня министром, убедится, что признательность мне отнюдь не чужда.

Затем он высокомерно бросил барону де Таверне:

— Продолжайте.

— Право, я уже кончаю, — отвечал тот, про себя посмеиваясь над тщеславием маршала и твердо намереваясь добиться того, чего ему было нужно, — итак, теперь меня заботит только мой Филипп: он носит прекрасное имя, но если ему не помогут, никогда не будет иметь случая вернуть этому имени подобающий блеск. Филипп — храбрый и рассудительный юноша, быть может, немножко чересчур рассудительный, но это последствие его стесненного положения: сам знаешь, лошадь, которую держат на слишком короткой узде, опускает голову.

«Какое мне дело до всего этого», — думал маршал, не давая себе труда скрыть томившие его скуку и нетерпение.

— Я хотел бы, — безжалостно продолжал Таверне, — заручиться поддержкой какой-нибудь высокопоставленной особы, такой, как ты, чтобы Филиппу дали роту… Ее высочество дофина, проезжая через Страсбург, пожаловала ему чин капитана; теперь ему недостает лишь ста тысяч ливров, чтобы получить под начало роту в одном из привилегированных кавалерийских полков… Помоги мне их раздобыть, любезный мой друг.

— Ваш сын, — осведомился Ришелье, — не тот ли это молодой человек, что оказал услугу ее высочеству дофине?

— Большую услугу! — вскричал Таверне. — Это он вернул ее королевскому высочеству последнюю перемену лошадей, которую пытался насильно перехватить этот Дюбарри.

«Вот именно! — подумал Ришелье. — Этого еще недоставало: все самые лютые враги графини… Попал этот Таверне пальцем в небо: то, что кажется ему залогом возвышения, на самом деле — окончательный приговор…»

— Вы не отвечаете, герцог, — заметил Таверне с некоторым раздражением, поскольку маршал упрямо хранил молчание.

— Я совершенно ничего не могу для вас сделать, дорогой господин Таверне, — изрек маршал, вставая и давая тем самым понять, что аудиенция окончена.

— Не можете? Не можете такого пустяка? И это говорит мне старинный друг!

— Что вас удивляет? Разве из того, что я, как вы говорите, ваш друг, следует, что один из нас должен творить… творить беззаконие, а другой — злоупотреблять понятием дружбы? Я был ничем, и мы с вами не виделись двадцать лет, но вот я стал министром — и вы тут как тут.

— Господин де Ришелье, то, что вы сейчас говорите, — несправедливо.

— Нет, дорогой мой, нет, просто я не хочу, чтобы вы толклись в передних; я настоящий друг вам, а следовательно…

— Может быть, у вас есть причины для отказа?

— У меня? — вскричал Ришелье, весьма обеспокоенный, как бы Таверне чего-либо не заподозрил. — Помилуйте, какие там причины!

— Ведь у меня есть враги…

Герцог мог бы ответить начистоту, но тогда пришлось бы признаться, что он угождает г-же Дюбарри из благодарности, что министром он сделался при посредстве фаворитки, а в этом он не признался бы ни за какие блага в мире; поэтому он поспешил с ответом барону:

— Никаких врагов у вас нет, друг мой, зато они есть у меня; если я сразу же, не разузнав об истинных заслугах просителя, начну творить подобные благодеяния, меня обвинят в том, что я подражаю Шуазелю. Я, дорогой мой, хочу, чтобы от моей деятельности остался след. Вот уже двадцать лет я замышляю реформы, улучшения, и вот пришла пора им появиться на свет; Францию губит протекционизм — я буду обращать внимание только на заслуги; труды наших философов — вот те светочи, которые не напрасно сияли моим глазам; тьма, сгустившаяся в минувшие дни, рассеялась — и как раз вовремя, если думать о благе государства… Поэтому я отнесусь к притязаниям вашего сына не более и не менее благосклонно, чем к притязаниям любого другого гражданина: я принесу своим убеждениям эту жертву, тягостную, быть может, но ведь один человек должен жертвовать своими склонностями в пользу, быть может, трехсот тысяч людей… Если ваш сын, господин Филипп де Таверне, произведет на меня впечатление человека достойного моего покровительства, я его поддержу, но не потому, что отец его — мой друг, не потому, что он носит отцовское имя, а в силу его собственных заслуг — таковы мои правила.

— Вернее сказать, такова ваша философская проповедь, — возразил старый барон, который в бешенстве грыз ногти, не в силах сдержать досады, какую вызвал в нем столь тяжкий разговор, стоивший ему такого самообладания и стольких мелких низостей.

— Да, сударь, здесь можно усмотреть и философию; прекрасное слово!