Оба врача понурили головы.

— Но это означает, что мне конец? — продолжал король, еще более ужасаясь.

— От любой болезни можно излечиться, государь, — набравшись храбрости, отвечал Борде. — Главное сохранять спокойствие духа.

— Покой душе и исцеление плоти посылает Господь, — отозвалась принцесса.

— Сударыня, — отважно возразил Борде, понизив голос, — вы убиваете короля!

Принцесса не удостоила его ответом. Она приблизилась к королю, взяла его за руку и, покрывая поцелуями, сказала:

— Порвите с прошлым, государь, и преподайте пример своему народу. Никто вас не предупредил; вы подвергались опасности погубить свою душу. Обещайте жить по-христиански, если выживете, а если Бог призовет вас к себе, умрите как христианин.

С этими словами она снова поцеловала королевскую руку и медленным шагом удалилась. В передней она набросила на лицо длинное черное покрывало, спустилась по лестнице и села в карету, а в опочивальне воцарились ни с чем не сравнимые оцепенение и ужас.

Дабы обрести душевное равновесие, король обратился к медикам с вопросами, но то, что он услышал, его потрясло.

— Я не желаю, — произнес он, — чтобы вновь повторились сцены, которые происходили в Меце с участием герцогини де Шатору[135], пригласите госпожу д'Эгийон, и пускай она увезет графиню Дюбарри в Рюэйль.

Этот приказ был подобен взрыву. Борде хотел что-то возразить, но король знаком велел ему молчать. К тому же врач видел, что его коллега готов обо всем доложить дофину; Борде предвидел исход королевского недуга; он не стал бороться и, покинув опочивальню, предупредил г-жу Дюбарри об ударе, который ее ожидал.

Графиня пришла в ужас при виде зловещих и оскорбительных гримас, которыми ее встречали уже все придворные, и поспешила исчезнуть. Часу не прошло, как она покинула Версаль; герцогиня д'Эгийон, верная и благодарная подруга, отвезла опальную графиню в замок в Рюэйле, который достался ей в наследство от великого Ришелье. Борде со своей стороны под предлогом опасности, которую представляла собою зараза, закрыл двери опочивальни для всей королевской семьи. Отныне комната больного представляла собою крепость; доступ сюда был открыт лишь духовенству и смерти. В тот же день короля соборовали, и новость эта распространилась по Парижу, который уже вовсю насплетничался об опале, постигшей фаворитку.

Весь двор сбежался к дофину, но тот заперся и не принял ни единого человека.

Однако на другой день королю стало лучше, и он послал герцога д'Эгийона засвидетельствовать почтение г-же Дюбарри.

Это было 9 мая 1774 года.

Дворец дофина опустел: придворные толпой ринулись в Рюэйль, где пребывала фаворитка; со времени ссылки в Шантелу г-на де Шуазеля не видано было такой вереницы карет.

Всех мучил один и тот же вопрос. Выживет ли король и останется ли г-жа Дюбарри королевой, или король умрет и г-жа Дюбарри окажется презренной и гнусной куртизанкой?

Вот почему 9 мая 1774 года в восемь часов вечера Версаль представлял собой столь любопытное и удивительное зрелище.

На плацу перед дворцом у решеток собрались кучки народу; все были настроены благодушно и жаждали новостей.

То были версальские и парижские буржуа, которые с непревзойденной учтивостью осведомлялись о здоровье его величества у королевских гвардейцев, которые, заложив руки за спину, молча расхаживали по парадному двору.

Мало-помалу толпа рассеялась; парижане расселись в дилижансы и мирно отправились домой; версальцы, уверенные, что получат новости из первых рук, также разошлись по домам.

На улицах не осталось никого, кроме ночного дозора, который нес службу несколько более вяло, чем всегда, и гигантский мирок, называемый Версалем, постепенно погрузился во тьму и молчание, равно как весь окружающий мир, частицей которого был Версаль.

На углу окаймленной деревьями улицы, ведущей прямо к дворцу, на каменной скамье под сенью каштанов, уже покрытых густой листвой, сидел человек преклонных лет; лицо его было обращено к замку, обеими руками он опирался на трость, а руки служили опорой головы; лицо его было задумчиво и вдохновенно.

Человек этот был уже стар, согбен, хил, но глаза его полыхали былым огнем, а мысль пылала еще ярче, чем глаза.

Вздыхая, он погрузился в задумчивость и не замечал на противоположной стороне площади другого человека, который с любопытством поглядел через ограду, расспросил гвардейцев, а потом пересек наискосок эспланаду и направился прямо к той же скамье, чтобы на ней отдохнуть.

Это был молодой человек, скуластый, с приплюснутым лбом, с кривым крючковатым носом, с ядовитой усмешкой. Он шел к скамье, ухмыляясь, и, казалось, этой ухмылкой, обращенной к самому себе, вторил какой-то потаенной мысли. Подойдя почти вплотную к скамье, он заметил старика и отпрянул в сторону, в то же время пытаясь привлечь к себе его внимание неопределенным смешком; он только опасался, как бы взгляд его не оказался неверно истолкован.

— Дышите воздухом, сударь? — произнес он наконец, решительно приблизившись к скамье.

Старик поднял голову.

— Да это же мой прославленный учитель! — воскликнул молодой человек.

— А вы тот самый молодой лекарь, — откликнулся старик.

— Не позволите ли присесть с вами рядом?

— С большою охотою, сударь.

И старик подвинулся.

— Судя по всему, королю стало лучше, — заметил молодой человек. — Все радуются…

И он снова рассмеялся.

Старик не отвечал.

— Весь день, — продолжал молодой человек, — из Парижа в Рюэйль и из Рюэйля в Версаль сновали кареты. Как только король поправится, он вступит в брак с госпожой Дюбарри.

Вымолвив это, он рассмеялся еще громче прежнего.

Старик снова не ответил.

— Простите мне этот смех, — с жестом, изобличавшим тревожное беспокойство, продолжал молодой человек, — но знаете ли, добрый француз должен любить своего короля, а королю ведь полегчало.

— Не глумитесь, сударь, — кротко возразил старик, — смерть человека всегда приносит кому-нибудь горе, а смерть короля часто оборачивается великим горем для всех.

— Даже смерть Людовика Пятнадцатого? — с иронией перебил молодой человек. — Эх, дорогой учитель, неужели вы, такой выдающийся философ, разделяете подобную мысль? О, мне ведомы ваши искусные и энергические парадоксы, но такого я вам не прощаю.

Старик покачал головой.

— Да и потом, — добавил молодой человек, — с какой стати предполагать, что король умрет? Кто об этом говорит? У короля оспа. Мы все знаем, что это такое; рядом с ним Борде и Ламартиньер, опытные врачи. Бьюсь об заклад, что Людовик Возлюбленный выкарабкается, дорогой учитель; правда, французский народ на сей раз уже не давится в церквах на молебнах за здравие, как во времена первой болезни. Помилуйте, все на свете рано или поздно приедается.

— Молчите! — содрогнувшись, отвечал ему старик. — Молчите! Поймите, вы говорите о человеке, на которого в эту минуту указует перст Всевышнего.

Молодой человек, пораженный этими странными словами, искоса взглянул на своего собеседника, чьи глаза не отрывались от дворца.

— Значит, вам что-то известно? — спросил он.

— Взгляните, — отозвался старик, указав пальцем на окна дворца, — что вы там видите?

— Освещенное окно… Вы это имеете в виду?

— Да. Но какой в нем свет?

— Свеча в маленьком фонаре.

— Вот именно.

— И что же?

— Что? А вы знаете, молодой человек, что означает пламя этой свечи?

— Нет, сударь.

— Оно означает, что король жив.

Молодой человек пристальней вгляделся в старика, словно желая удостовериться, что тот в своем уме.

— Эту свечу зажег мой друг господин Жюсьё, — продолжал старик, — и она будет гореть, покуда король жив.

— Значит, это сигнал?

— Да, сигнал, и наследник Людовика Пятнадцатого, спрятавшись за одной из штор, пожирает огонек глазами. Этот сигнал уведомит честолюбца о мгновении, с которого начнется его царствование, а меня, бедного философа, о мгновении, когда дыхание Бога задует целый век и жизнь человеческую.