— Итак, сударь, вы говорили, что сестра ваша хворает?
— Не хворает, быть может, а скорее прихварывает, ваше высочество, — поспешил ответить Филипп.
— Прихварывает! — с участием в голосе воскликнула дофина. — А ведь от нее так и веяло здоровьем!
Филипп поклонился. Юная принцесса окинула его испытующим взором, какой можно было бы назвать орлиным, если бы речь шла о мужчине. Помолчав немного, она промолвила:
— Мне бы хотелось, с вашего позволения, немного пройтись: ветер чересчур свеж.
И она сделала несколько шагов. Филипп застыл на месте.
— Что же вы не идете за мной? — обернувшись, спросила Мария-Антуанетта.
В два прыжка Филипп очутился рядом с нею.
— Но почему вы ранее не известили меня о нездоровье мадемуазель Андреа, в которой я принимаю такое участие?
— Увы, — отвечал Филипп, — вы, ваше высочество, принимали участие в моей сестре — все так, но теперь…
— Я и сейчас отношусь к ней с участием, сударь. Впрочем, мне кажется, что мадемуазель слишком быстро покинула службу у меня.
— Ее принудила необходимость, сударыня, — чуть слышно проговорил Филипп.
— Какое ужасное слово: необходимость! Объясните мне, сударь, какой смысл вы в него вкладываете.
Филипп не ответил.
— Доктор Луи рассказал мне, — продолжала дофина, — что воздух Трианона пагубно подействовал на здоровье мадемуазель де Таверне и что воздух родного дома должен принести ей исцеление. Вот и все, что мне сказали, а ваша сестра нанесла мне перед отъездом один-единственный визит. Она была бледна, печальна; должна сказать, что она выказала мне большую преданность в ту нашу последнюю встречу: она плакала навзрыд!
— То были искренние слезы, сударыня, — с бьющимся сердцем отозвался Филипп, — они не иссякли и поныне.
— Мне подумалось, — продолжала принцесса, — что господин барон, ваш отец, насильно привез ее ко двору и, наверное, юное создание томилось по родным местам, по людям, которые там остались, по покинутым привязанностям…
— Ваше высочество, — поспешно возразил Филипп, — моя сестра печалилась только от разлуки с вами.
— Значит, она больна… Странная, однако, хворь: деревенский воздух при ней пагубен, и его же предписывают для лечения!
— Не стану долее злоупотреблять вниманием вашего высочества, — сказал Филипп. — Болезнь моей сестры — следствие глубокой печали, которая привела ее в состояние, близкое к отчаянию. Поверьте, мадемуазель де Таверне любит в целом мире только вас, ваше высочество, да меня, но любовь к Богу берет в ней верх над всеми земными привязанностями, и, испрашивая у вас аудиенцию, я хотел заручиться вашим покровительством, чтобы это желание моей сестры осуществилось.
Дофина подняла голову.
— Я верно поняла, что она хочет уйти в монастырь?
— Да, сударыня.
— И вы примиритесь с этим? Вы же так ее любите!
— Я полагаю, что здраво сужу о ее нынешнем положении, сударыня, и я сам дал ей такой совет. Я так люблю сестру, что едва ли мой совет возбудит какие бы то ни было подозрения и никто не припишет его моей скупости. Да я ничего и не выгадаю, если Андреа примет постриг: ни у нее, ни у меня ничего нет.
Дофина остановилась и, украдкой кинув на Филиппа еще один взгляд, промолвила:
— Это я и хотела сказать, сударь, только что, но вы не пожелали меня понять; значит, вы небогаты?
— Ваше высочество…
— Оставьте ложную гордость, сударь; речь идет о счастье вашей бедной сестры. Отвечайте мне откровенно, как подобает порядочному человеку; в том, что вы человек порядочный, я уверена.
Ясный и прямодушный взгляд Филиппа встретился со взглядом дофины; Филипп не отвел глаз.
— Я отвечу вам, ваше высочество, — промолвил он.
— Скажите, в самом ли деле нужда заставляет вашу сестру удалиться от мира? Пускай только скажет мне об этом. Господи, как несчастливы государи! Бог наделил их сердцем, умеющим жалеть обездоленных, но не дал им истинной проницательности, способной разглядеть горе под покровом скромности. Отвечайте же как на духу: она идет в монахини против воли?
— Нет, сударыня, — твердо сказал Филипп, — нет, это не так; но беда в том, что сестра моя хочет удалиться в монастырь Сен-Дени, а у нас есть только треть необходимого вклада.
— Вклад составляет шестьдесят тысяч ливров? — воскликнула принцесса. — Значит, у вас есть только двадцать тысяч?
— Да, если не меньше, сударыня; но мы знаем, что вашему высочеству стоит только замолвить слово, не истратив при этом ни гроша, и ее примут без вклада.
— Разумеется, это я могу.
— Об этой единственной милости я и хотел просить ваше высочество, если только вы не пообещали уже другой особе ходатайствовать о ней перед ее высочеством Луизой Французской.
— Полковник, вы меня безмерно удивляете, — сказала Мария-Антуанетта. — Возможно ли, чтобы люди, столь ко мне приближенные, пребывали в такой благородной нищете? Ах, полковник, нехорошо вводить меня в заблуждение!
— Я не полковник, сударыня, — мягко возразил Филипп, — я всего лишь преданный слуга вашего высочества.
— Вы не полковник? С каких это пор?
— Я никогда не был полковником, сударыня.
— Король при мне обещал вам полк…
— Но патент никогда не был мне отправлен…
— Но у вас был чин…
— От которого мне пришлось отказаться, ваше высочество, когда я попал в немилость у короля.
— Почему?
— Это мне неизвестно.
— Ах! — с глубокой печалью в голосе вымолвила принцесса. — Ах, все этот двор!
Тут Филипп невесело улыбнулся.
— Вы ангел небесный, ваше высочество, — сказал он, — и я очень жалею, что мне не довелось послужить французскому дому: тогда я мог бы отдать за вас жизнь.
Глаза дофины полыхнули столь живым и ярким огнем, что Филипп закрыл лицо обеими руками. Принцесса даже не пыталась утешить его или отвлечь от мыслей, завладевших им.
Онемев и с трудом дыша, она обрывала лепестки с нескольких бенгальских роз, которые в рассеянности и тревоге сорвала со стеблей.
Филипп справился со своими чувствами.
— Прошу у вас прощения, ваше высочество, — сказал он.
Мария-Антуанетта не ответила на эти слова.
— Ваша сестра, если ей будет угодно, может хоть завтра поступить и обитель Сен-Дени, — бросила она с лихорадочной поспешностью, — а вы через месяц будете командовать полком — так мне угодно!
— Ваше высочество, — отозвался Филипп, — извольте в доброте своей выслушать в последний раз мои объяснения. Сестра моя принимает благодеяние вашего высочества, я же вынужден отказаться.
— Отказаться?
— Да, сударыня, при дворе мне было нанесено оскорбление. Враги, которые заставили меня его пережить, найдут способ задеть меня вновь и с еще большей силой, если узнают о моем возвышении.
— Даже при моем покровительстве?
— Тем более при вашем покровительстве, — решительно отрезал Филипп.
— Это правда, — побледнев, шепнула принцесса.
— А еще, ваше высочество… Но нет, я забыл, беседуя с вами, что нет счастья на земле… Я забыл, что, уйдя в тень, не должен был больше выходить на свет: человек, наделенный сердцем, молится и вспоминает, пребывая в тени!
Филипп произнес эти слова таким голосом, что принцесса задрожала.
— Придет день, — сказала она, — когда я получу право произнести вслух то, о чем сейчас могу только думать. Сударь, ваша сестра в любую минуту может приехать в обитель Сен-Дени.
— Благодарю вас, ваше высочество, благодарю.
— Что до вас… Мне хочется, чтобы вы меня о чем-нибудь попросили.
— Ваше высочество…
— Так мне угодно!
Филипп увидел, как к нему протянулась затянутая в перчатку рука принцессы; рука помедлила в воздухе: быть может, то был лишь повелительный жест.
Молодой человек опустился на колени, взял эту руку и медленно, с мучительным трепетом и волнением прижался к ней губами.
— Просьбу! Я жду! — сказала дофина, которая была в таком волнении, что не отняла руки.
Филипп понурил голову. Волна горьких мыслей захлестнула его, как буря человека, смытого за борт. Несколько мгновений он молчал, окаменев, а потом выпрямился и тусклым, безжизненным голосом произнес:
