В самом деле, Руссо был бледен и вял, руки его лениво перелистывали книгу, но глаза не вчитывались в ее содержание.

Тереза покачала головой.

— Ладно, ладно, — сказала она, — я на часок уйду; запомните хорошенько, что ключ я кладу под циновку, и, если вам понадобится…

— Нет, я никуда не уйду, — перебил Руссо.

— Я и сама понимаю, что вы никуда не уйдете — вы же на ногах не держитесь; я предупреждаю вас на тот случай, если кто-нибудь позвонит; отворяя дверь, будьте осторожны, потому что я вернусь без звонка.

— Спасибо, милая Тереза, благодарю вас, ступайте.

Хозяйка вышла, ворча по своему обычаю, и звук ее тяжелой, шаркающей походки еще долго слышался на лестнице.

Но едва за ней затворилась дверь, Руссо воспользовался одиночеством; он повольготнее расположился на стуле, поглядел на птичек, клевавших крошки под окном, и с наслаждением подставил лицо скудным лучам солнца, которым удалось просочиться меж трубами соседних домов.

И мысль его, по-юношески резвая, сразу почувствовала себя на свободе: она тут же весело расправила крылья, подобно воробьям, склевавшим свои крошки.

Внезапно входная дверь заскрипела на петлях; этот звук вырвал философа из сладостного забытья.

— Что такое? — пробормотал он себе под нос. — Она уже дома? Неужели я заснул? Мне-то казалось, что я просто задумался…

Между тем дверь его кабинета медленно отворилась.

Руссо сидел к двери спиной; он не шевельнулся, убежденный в том, что это Тереза.

Несколько мгновений длилось молчание. Затем в тишине зазвучал голос, от которого философ вздрогнул.

— Простите, сударь, — произнес голос.

Руссо поспешно обернулся.

— Жильбер! — воскликнул он.

— Да, Жильбер. Еще раз простите, господин Руссо.

И впрямь, это был Жильбер.

Но был он истощен, волосы торчали во все стороны, рваное платье едва прикрывало его исхудалые дрожащие руки и ноги; словом, Жильбер предстал ему в таком виде, что философ содрогнулся и у него вырвался крик жалости, к которой примешивалась тревога.

Глаза Жильбера глядели пристально и блестели, как у хищной голодной птицы; преувеличенно смущенная улыбка противоречила этому взгляду, словно в верхней части его лица было нечто орлиное, а в нижней — волчье или лисье, напоминавшее о зверином оскале.

— Зачем вы пришли? — торопливо спросил Руссо, не любивший беспорядка и считавший неопрятную внешность признаком недоброго умысла.

— Сударь, — ответствовал Жильбер, — я голоден.

Руссо содрогнулся при звуке этого голоса, выговорившего ужаснейшее слово языка человеческого.

— Как вы сюда вошли? Дверь была заперта.

— Сударь, я знаю, что госпожа Тереза всегда кладет ключ под циновку; я дождался, пока госпожа Тереза ушла, — она меня не жалует и скорее всего не впустила бы и не позволила с вами свидеться; когда я увидел, что вы остались одни, я поднялся, достал ключ из тайника, и вот я перед вами.

Опершись обеими руками на подлокотники, Руссо поднялся с кресла.

— Выслушайте меня, — сказал Жильбер, — дайте мне одну, только одну минуту, и клянусь вам, господин Руссо, я достоин того, чтобы вы меня выслушали.

— Посмотрим, — отвечал Руссо, изумленно вглядываясь в его лицо, в котором, казалось, не было заметно ни следа чувств, присущих обычным людям.

— Мне следовало бы начать с того, что я доведен до крайности: я не знаю, что мне делать — пойти воровать, покончить с собой или решиться на еще более тяжкое злодеяние. О, не бойтесь, наставник мой и покровитель, — исполненным нежности голосом продолжал Жильбер, — поразмыслив, я пришел к выводу, что кончать самоубийством нет нужды, я и так скоро умру, потому что вот уже неделю с тех пор, как сбежал из Трианона, я блуждаю по лесам и полям, подкрепляя силы только незрелыми овощами да дикими плодами. Силы мои на исходе. Я падаю от голода и истощения. Что до воровства, то у вас я ничего не стал бы красть: ваш дом слишком дорог мне, господин Руссо. Ну а что до третьего моего замысла… О, чтобы его свершить…

— Что же дальше? — проронил Руссо.

— Чтобы его свершить, нужна решимость, затем я и пришел сюда.

— Вы в своем уме? — воскликнул Руссо.

— Да, сударь, но я в горе, я во всем отчаялся и нынче утром утопился бы в Сене, не приди мне на ум одно воспоминание.

— Какое?

— Воспоминание о словах, которые вы написали: «Покончить с собой — значит, обокрасть человечество».

Руссо смерил молодого человека взглядом, в котором читалось: «И вы настолько тщеславны, чтобы полагать, что я имел в виду вас, когда писал эти слова?»

— Да, понимаю, понимаю, — пролепетал Жильбер.

— О чем вы? — возразил Руссо.

— Вы думаете: «У тебя ничего нет, ты никого не любишь, ты пустое место — кто в мире заметит твою смерть, отверженный?»

— Об этом и речи нет, — промолвил Руссо, пристыженный тем, что его разгадали. — Вы, как я понял, голодны?

— Да, я уже сказал вам.

— Что ж! Если вы знаете, где дверь, значит, вам известно, где лежит хлеб; возьмите из буфета хлеб и уходите.

Жильбер не тронулся с места.

— Если вам нужно не хлеба, а денег, надеюсь, вы не причините зла старику, который покровительствовал вам, да еще в том самом доме, что служил вам убежищем. Довольствуйтесь вот этой мелочью… Возьмите.

И, порывшись в карманах, Руссо протянул ему несколько монет.

Жильбер остановил его руку.

— Нет, — произнес он с душераздирающей мукой в голосе, — не надо мне ни денег, ни хлеба; вы не поняли, что я разумел, говоря о самоубийстве. Я только потому не покончил с собой, что жизнь моя еще может принести кому-нибудь пользу, сударь, а смерть — лишения. Вам ведомы все общественные законы, все естественные обязанности, скажите: есть ли в мире узы, что могут привязать к жизни человека, жаждущего умереть?

— Есть, и их немало, — отвечал Руссо.

— Считаете ли вы такими узами отцовство? — прошептал Жильбер. — Посмотрите на меня, господин Руссо, я хочу прочесть ответ в ваших глазах.

— Да, — пролепетал Руссо, — да, разумеется. Но к чему такой вопрос?

— Сударь, в вашем ответе будет заключаться мой приговор, поэтому взвесьте его хорошенько, сударь, заклинаю вас! Я так несчастлив, что хочу умереть, но… но у меня есть дитя!

От изумления Руссо подскочил на месте.

— Ах, не смейтесь надо мной, сударь, — смиренно взмолился Жильбер, — не думайте, что ваша насмешка оставит на моем сердце лишь царапину; она пронзит его как кинжал; повторяю вам, у меня есть дитя.

Руссо молча смотрел на него.

— Когда бы не это, я уже умер бы, — продолжал Жильбер. — Колеблясь между жизнью и смертью, я сказал себе, что вы подадите мне добрый совет, и пришел к вам.

— Но почему именно ко мне, — спросил Руссо, — обратились вы за подобным советом? Разве вы советовались со мной, когда совершали свою ошибку?

— Сударь, эта ошибка…

И Жильбер, на лице которого застыло странное выражение, приблизился к Руссо.

— Ну что же? — спросил тот.

— Эта ошибка такова, что многие назвали бы ее преступлением, — сказал Жильбер.

— Преступлением! Тогда тем более нечего мне об этом рассказывать. Я такой же человек, как вы, я не исповедник. К тому же ваши слова нисколько меня не удивляют; я всегда предчувствовал, что вы собьетесь с пути истинного: у вас недоброе сердце.

— Нет, сударь, — отвечал Жильбер, печально качая головой. — Нет, сударь, вы ошибаетесь; у меня заблудший ум; вернее будет сказать, что ум мой сбился с пути; я прочел много книг, проповедовавших равенство сословий, гордыню разума, оправдание инстинктов человеческих; эти книги, сударь, были подписаны столь прославленными именами, что немудрено было мне, бедному селянину, впасть в заблуждение… Так я и погиб.

— А! А! Теперь я вижу, куда вы клоните, господин Жильбер.

— Я?

— Да, вы вините мое учение; но разве вы не наделены свободной волей?

— Я не виню, сударь, я просто говорю о том, что читал; во всем виновато мое легковерие: я поверил, я поддался заблуждению; у моего преступления две причины: первая — это вы, и я сначала пришел к вам, затем обращусь и ко второй, но не теперь, а в свое время.