Летели дни, недели, месяцы, но Дэвид не замечал бег времени: он составлял сводки из собранных им материалов, стремясь доказать, что единственно разумной реакцией на политику безумных поджигателей войны является борьба за мир. Разоружение или смерть! Он утверждал, что дилемма «Быть или не быть» стоит сейчас перед всеми народами и правительствами.

Однажды, на исходе дня, когда, выйдя из библиотеки, он спускался вниз по ступенькам, распугивая голубей и рассеянно насвистывая, его догнала Шарн.

— Что случилось, Дэвид? — спросила она, задыхаясь, — Я чем-нибудь обидела вас?

— Я стараюсь опериться, — бросил он и прошел мимо.

Она смотрела ему вслед, оскорбленная, недоумевающая.

Когда неделю спустя Мифф зашла навестить его, он догадался, что ей известно о его злой выходке.

— Что стряслось с тобой, папа? — спросила Мифф, с беспокойством глядя на его осунувшееся лицо и неряшливый вид. — Ты сто лет не был у нас, и Шарн говорит, что от нее ты тоже постарался отделаться.

— Я был занят, — раздраженно ответил он.

Мифф взглянула на груду рукописей, лежавшую на шкафу возле письменного стола.

— Но это еще не причина затворяться в душной каморке, — воскликнула она, раздосадованная его скрытностью. — Нельзя жить таким отшельником!

Он не мог признаться ей, что стыдится поражения в своей одинокой борьбе с прессой и потерял надежду когда-нибудь зарабатывать на жизнь журналистикой.

— О, знаешь ли! — Его внезапно осенила идея, и он ухватился за нее, чтобы ускользнуть от смущавших его вопросов. — Я хочу написать книгу. Все это, — его взгляд обратился к отвергнутым рукописям, валявшимся на шкафу, — может быть использовано в качестве основы. Придется порядком повозиться, чтобы обработать это как следует. Но если я сумею создать что-нибудь стоящее, пожалуй, никакого времени не жаль.

Мифф слушала его с легким сомнением.

— Все равно, папа, я сильно беспокоюсь за тебя, — сказала она, смягчившись, — у меня скоро будет второй ребенок, и мне хотелось бы видеться с тобой хоть изредка.

— Детка моя, — он обнял ее, — не надо тревожиться обо мне. Я должен сам справиться со своей неудачей. А быть помехой тебе и твоему счастью я не хочу.

Вот почему, подумал он, когда она ушла, нельзя признаться ей, что у него нет надежды написать книгу, которая имела бы хоть малейший шанс быть напечатанной; признаться, что он уже исчерпал все свои средства и ему не на что жить, чтобы продолжать писать.

Дэвид знал, что Мифф сильно огорчилась бы, узнав об этом; и он не мог заставить себя занять у нее денег, так как не знал, когда сможет отдать долг. Они с Биллом купили себе домик на ее долю от денег, полученных за «Элуэру», и теперь у них масса расходов — налоги, различные выплаты и взносы, наконец — дети.

Ему была невыносима мысль добавить Мифф новые расходы. Нийл? Гордость не позволяла Дэвиду обратиться к нему за «финансовой поддержкой». Со времени своей женитьбы Нийл ни разу не побеспокоился узнать, не нужно ли вернуть отцу хотя бы часть одолженных денег. С Мифф и ее мужем Нийл отношений не поддерживал.

«Слишком занят своей работой и своим новым окружением», — думал Дэвид.

Он не мог больше зарабатывать на жизнь своим пером. Это возмущало его. Но нужно было смотреть правде в глаза.

Дэвид полагал, что его мастерство журналиста сделает свое дело и статьи его обязательно привлекут внимание редакторов крупных ежедневных газет, потому что его статьи всегда отличались силой и блеском изложения. Но, очевидно, эти качества не искупали содержания его статей. Ему не давали высказать то, что он хотел, несмотря на безупречный стиль и изящную иронию.

Рукописи Дэвида возвращались к нему, подобно почтовым голубям, со всех концов Австралии, из всех газет и журналов. Многие из них, подозревал он, просто терялись в груде бумажного мусора, который скапливался в углу редакторского кабинета.

Его статьи, думал Дэвид, пожалуй, выиграли теперь в силе и убедительности, потому что он стал ближе к простым людям, узнал, чего они опасаются и что мешает им понимать многое из того, что является для них жизненно необходимым. Его язык стал свободнее, проще, горячая речь лилась из самого сердца, взволнованного общением с сердцами других людей. Он научился видеть под внешним слоем невежества и безразличия крупицы золота, заложенные в человеческой натуре, хотя, быть может, и скрытые под наслоениями веков — суевериями, предрассудками, взаимной враждой. Он был уверен, что все эти наслоения будут сметены, если только удастся убедить людей жить во имя борьбы за мир и торжества доброй воли.

Дэвид понимал, что он потерпел поражение, не справился со своей задачей: ему не удалось вдохновить массы на борьбу за мир, убедить их, что это важнейшая жизненная необходимость наших дней. Он не стал «источником энергии» для великого дела, как надеялся быть, насмешливо говорил себе Дэвид, не зажег энтузиазмом своих соотечественников, погрязших в лени и фатализме прошлых десятилетий.

Он почувствовал, что писать далее — бесполезно. Надо изыскивать другие средства воздействия на людей.

«Вот если бы я был художником! — думал Дэвид. — Картина оказывает мгновенное действие на людей. Один плакат стоит нескольких ярдов печатного текста». Но он не владел никаким искусством, кроме искусства составления фраз. А ему надо найти какой-то способ зарабатывать хоть по нескольку шиллингов в день для поддержания «жизни и горения». Это клише понравилось Дэвиду. Без внутреннего огня человек обречен на жалкое прозябание. Он невольно поморщился, вспомнив, что его собственный огонь сейчас едва теплится.

Было мучительно убедиться в своем поражении. Расстроенный, стыдящийся провала своей мечты перевоспитать людей силой слова, он не ходил больше к Мифф; перестал посещать библиотеку из опасения встретить там Шарн или кого-нибудь из своих бывших знакомых. Просыпаясь каждое утро с тяжелым сердцем и чувством безнадежности, он с отвращением встречал свет дня, который не сулил ему ничего, кроме бесцельных блужданий по глухим окраинам в поисках одной лишь изнурительной усталости, которая дала бы ему несколько часов сна — передышки от мучительных мыслей.

Он перестал обращать внимание на свою внешность: не следил, чиста ли рубашка, нуждаются ли в стрижке волосы. Если случайно он замечал свое отражение в витрине магазина, то видел сутулую фигуру в поношенной одежде, в которой с трудом узнавал себя. Его башмаки совсем износились, и, хотя порою он обтирал их сверху, подошвы промокали и впитывали жидкую уличную грязь; голые пятки виднелись сквозь дыры в носках, давно требующих починки. Дэвид со страхом думал, что он не в состоянии купить себе даже обуви. Текущий счет в банке давно иссяк, а за два года непрерывной работы он заработал всего лишь несколько фунтов, которые ушли на покупку еды, бумаги для пишущей машинки и табака.

Когда м-с Баннинг стала настойчиво требовать с него уплаты долга за квартиру, ему пришлось обратиться в ломбард. Клюшки для игры в гольф, часы и радиоприемник были заложены, чтобы умилостивить хозяйку. До последнего времени он верил, что сумеет преодолеть временное безденежье, написав интересный очерк или занимательный рассказ для какого-нибудь журнала, где за такого рода вещи неплохо платили. Однако его надежды не оправдались. Он или не мог писать хорошо, если не был по-настоящему захвачен темой, или же одного его имели оказывалось достаточным, чтобы его рукопись отвергали.

Какова бы ни была причина, он не мог дольше обманывать себя. Не оставалось никакой надежды на то, что он сможет жить литературным трудом. Что делать? Как найти работу, пусть самую скромную, лишь бы прокормиться и оплатить жилье! Вот вопрос, который надлежало серьезно обдумать; но в охватившем его унынии и смятении ума он не мог заставить себя сделать усилие и заняться поисками работы, не в силах был стряхнуть с себя сковавшее его оцепенение.

«Это нищета, — говорил себе Дэвид, блуждая по улицам, не думая о том, куда он идет и почему бредет ночью, не зная покоя и лишь смутно отдавая себе отчет в том, что с ним происходит. — Это то, что случается с человеком, когда у него нет работы. Нет надежды. Нет ничего, кроме позора и разочарования в прошлом — ив будущем».