Дэвид попытался отогнать от себя воспоминания о письмах Роба. Было невыносимо думать о том, что пришлось мальчику выстрадать. Сердце его разрывалось от муки. Да, теперь уже все равно ничем не поможешь! И все же он вспомнил, что еще несколько месяцев тому назад ему удалось пролить свет на истинное положение дел в Корее. Тогда он отважился перепечатать в своей газете отчет американского военного корреспондента, присланный непосредственно с фронта. Джон Осборн рассказал «грязную историю о грязной войне», отозвавшись о ней, как о «страшной и отвратительной».

Дэвид считал, что эта статья, которая произвела на него впечатление своей честностью, сломала барьер цензуры, установленный Верховным командованием.

Корреспондент «Диспетч» почти ничего не присылал, кроме официальных сообщений. Но от людей, которым удавалось получать информацию с театра военных действий, он знал, что аккредитованные при штабах военные корреспонденты возмущены тем, что их отчеты безбожно кромсаются и передаются с таким опозданием, что теряют всякий интерес, прежде чем попадут на стол к раздраженному редактору.

Прославленные журналисты, участники прежних кампаний, не могли мириться с тем, что их, старых боевых коней, стреножили в Корее. Они пользовались любыми средствами, чтобы избежать возмутительных вычеркиваний цензуры и доставить свой материал по назначению. Таким образом, сведения о том, что происходило на реке Ялу, постепенно стали просачиваться в печать сквозь цензурные запреты. Уже нельзя было скрывать катастрофическое отступление под пышными официальными реляциями о стратегическом отводе войск и блестящих победах. Начали обнаруживаться ошибки военного командования: весь механизм руководства кампанией подвергся резкой критике.

Дэвид и раньше просматривал литературу, которую Миффанви приносила домой: газеты и брошюры, содержавшие сведения и сообщения «другой стороны». Вначале его раздражала их тенденциозность, и он нетерпеливо отбрасывал их в сторону. Но со все возрастающим интересом следил он за репортажами австралийского военного корреспондента Уилфрида Берчета и англичанина Алана Уиннингтона. Репортажи обоих давали довольно ясное представление о сплоченности и неослабевающем упорстве войск Северной Кореи, позволявшим им противостоять бешеным атакам американских войск, при всем обилии снаряжения, танков, грузовиков и легковых машин, которые имелись у «освободителей». Это была неслыханная повесть о борьбе людей с машинами, о том, как военная мощь уступала тактике, вере в свою правоту и неслыханному мужеству.

Дэвиду пришлось признать, что Мифф было известно о корейском конфликте больше, чем ему. Она всегда утверждала, что северян нельзя победить, потому что они борются за дело, в которое верят. Силы их удесятеряются, ибо сердца их чисты. Да, нелегко приходилось «чистым сердцам», которые погибали тысячами, потому что их силы не могли сравняться с мощью современной техники! Затем на помощь соседям пришли китайцы, которых побудила к этому, без сомнения, угроза со стороны Макартура, нависшая над их собственной территорией. Мифф не предполагала, что ее «чистые сердца» получат такую поддержку. Или все-таки надеялась?

Идеалистка с лучистыми глазами — вот кто такая его старшая дочь! Но при этом она многое знает и рассуждает достаточно логично! Мифф занялась изучением истории Кореи после того, как несколько лет назад прочла «Соломенные крыши» — книгу одного корейского писателя о мирной революции, организованной корейскими патриотами с целью положить конец японской оккупации на их земле. Японцы потопили восстание в крови. Революция прошла почти незамеченной в остальном мире.

Споры с дочерью доставляли Дэвиду истинное наслаждение. Он обращался с ней, как с неразумным ребенком, хотя любил ее и восхищался ею. Мифф тоже любила его, в этом он был уверен, но сомневался, что вызывает в ней восхищение. Мифф относилась к отцу с ласковой снисходительностью, словно из них двоих старше и умнее была она, понимала его увлеченность делами обеих газет, его беспечную, доброжелательную насмешливость. Сейчас от его беспечности не осталось и следа. Единственным человеком в семье, способным понять смятение его мыслей и чувств, была Мифф.

И, словно ощутив его потребность в ней, Миффанви вышла в сад и неслышно, как тень, приблизилась к отцу.

— Тебе нужно уснуть, папа, — сказала она.

— Что с мамой? — Его взгляд остановился на ней. Как спокойна была его дочь! Как владела она собою! Сколько внутренней силы заключалось в этой тоненькой, хрупкой фигурке! Ее глаза таили глубины, в которые он не мог проникнуть. Лицо в тусклом свете луны казалось осунувшимся.

— Мама спит сейчас, — ответила Миффанви. — Нийл оставил мне для нее снотворное.

— Он уехал?

— Да. У него сегодня дежурство.

— А Гвен?

— Тоже уснула. Бедняжка, ей так тяжело! Они с Робом были такими друзьями! Ах, почему только я нападала на него… из-за этого злосчастного отъезда!

— Тебе не в чем себя упрекнуть!

Миффанви уловила в его тоне горечь.

— Тебе тоже, папа.

— Нет, ты не веришь сама в то, что говорить. — Голос его пресекся, он с трудом выговаривал слова. — Я буду упрекать себя до своего смертного часа, Мифф. Ты поступала так, как должен был поступить в свое время я, — старалась удержать Роба. Ты знала то, чего не знал я, точнее, не хотел знать, отказывался верить. Я чувствую себя убийцей. Боже мой! Позволить сыну так бессмысленно отдать свою жизнь!

— Ты все равно не мог бы остановить его, — печально сказала Мифф. — Роб привык во всем поступать по-своему. Решать самому. Эта авантюра увлекла его. Он должен был все увидеть своими глазами, чтобы разобраться.

— Вот это и есть самое худшее, — простонал Дэвид. — Когда он понял, что участвует в чем-то неправильном, несправедливом, возврата уже быть не могло. Его письма…

— Они показали Роба с самой лучшей стороны, — медленно и задумчиво произнесла Мифф. — Мы знали его как милого, увлекающегося мальчика. В письмах же проявилась подлинная суть его натуры, — то, что было воспитано в нем тобой и мамой, — честность, доброта и независимость — качества, которые вы стремились воспитать во всех нас.

— Мифф, я стыжусь самого себя! — Дэвид отвернулся, чтобы скрыть свое лицо.

Миффанви взяла его за руку.

— Пойдем, папа, — твердо сказала она. — Ты должен немного отдохнуть. Я приготовлю тебе чай и дам снотворное.

Она знала, что каждодневный труд предъявит на него свои права, неумолимо завладеет им и поможет пережить горе. Издание газеты составляло неотъемлемую часть его жизни, и он просто не сможет пренебречь своими обязанностями. Никакая личная катастрофа не в силах воспрепятствовать его работе. Так было всегда; правда, каждый год он брал двухнедельный отпуск, но лишь после того, как предварительно самым тщательным образом налаживал все дела. Но даже и тогда он начинал нервничать и курить при виде свежего номера газеты, выпущенного без его участия, придирчиво смотрел, как подан материал, замечая все недостатки, все погрешности стиля. Он выглядел гораздо счастливее, возвращаясь в редакцию, нежели уходя в отпуск, хотя и утверждал, что наслаждался отдыхом на побережье острова Филипп, читая книги или же наблюдая за пингвинами, в то время как Клер, сидя с ним рядом на песке, делала акварельные наброски моря и прибрежных скал.

— Ну, а ты как? — спросил Дэвид, направляясь вслед за Мифф к дому, — Тебе тоже надо бы немного отдохнуть.

— Я завтра не иду на работу, — ответила Мифф, — так что утром еще успею выспаться.

Войдя к себе в комнату, Миффанви опустилась на низкий подоконник. Наконец-то она могла дать волю своему горю! Она сидела тихо, неподвижно глядя в окно. Роб с детских лет был на ее особом попечении. Они были так близки друг другу душевно, она и ее младший брат, хотя товарищем его игр была Гвен, более подходящая ему по возрасту. Миффанви, как старшая, всегда командовала этими шумными подростками.