— Боже мой! Делайте все, что нужно и как положено! — единственное что мог вымолвить Дэвид.

На следующее утро непрерывно звонил телефон, друзья и родственники выражали соболезнование; пришло множество писем, в том числе и открытки от мастерских, принимающих заказы на памятники и надгробные плиты. Из глубины сада доносился вой собаки Клер, запертой в сарае. И Герти горестно распевала «Спасенный Иисусом» и

Гвен в отчаянье кричала:

— Замолчи! Ради всего святого, замолчи, Герти!

Герти умолкала на минуту, затем с плачем начинала объяснять:

— Я только хотела утешить всех вас: сказать, что она сейчас на небесах, в славе, и что мы все тоже когда-нибудь уйдем к ней.

— Да, да. Я знаю, — отвечала Гвен, устыдившись своей несдержанности, — Но нам слишком сейчас тяжело, и ничто нас не утешит.

В день похорон дом был полон цветов. Их тяжелый сладкий аромат и опавшие лепестки оставались еще долго после того, как венки были вынесены вслед за гробом. Длинная блестящая черная машина, в которую поставили гроб, медленно двигалась по аллее, мимо темных сосен, сопровождаемая двумя каретами и пестрым скоплением машин с друзьями и родственниками. Процессия тихо двигалась по улицам предместья в туманную даль под моросящим дождем.

Когда они вернулись из крематория после краткой заупокойной службы, подавленные и обессилевшие, им ничего не оставалось, как примириться с мыслью, что от Клер осталась лишь горсть пепла. Ее любимый терьер продолжал выть. Герти плакала навзрыд. Но ни Дэвид, ни дети не могли говорить о той, чья любовь и заботы всегда согревали этот старый дом. Без нее он казался пустым и теперь уже совсем осиротевшим.

— Как дела в лаборатории? — спросил Дэвид Нийла, который собрался ехать к себе в больницу.

Лицо Нийла оживилось, как только он заговорил о работе. У него было тонкое энергичное лицо, покрытое бледностью как у людей, ведущих затворнический образ жизни. Тонкий, с раздувающимися ноздрями, нос придавал ему самоуверенный вид. Зрачки его глаз расширились, и цвет их, обычно голубовато-серый, светлый и холодный, потемнел до глубокой синевы, взгляд зажегся энтузиазмом. Его руки, тоже оживившиеся, отбросили назад упавшую на лоб светлую прядь волос. У него были сильные гибкие кисти рук, белые, с изящно, как у женщины, отделанными ногтями.

Дэвид перевел взгляд на свои руки, загоревшие, с коротко остриженными ногтями, и отметил их разительный контраст с руками Нийла и вместе с тем сходство их нервных, сдержанных движений. Он знал, как различны они с сыном по характеру и по внешности, и в то же время чувствовал, что они прекрасно понимают друг друга.

Он восхищался высокой худощавой фигурой сына, облаченной в безупречно сшитый серый костюм, с которым гармонировал пастельно-голубой цвет его галстука и носков. Но Нийл отнюдь не был щеголем, Дэвид это знал — он был просто серьезный молодой врач, желавший, чтобы его одежда производила впечатление безукоризненной чистоты и аккуратности. Дэвид, в несвежей белой сорочке и поношенных брюках, опоясанный ремнем, чувствовал, что рядом с сыном он выглядит не слишком-то презентабельно. Нийл еще не совсем усвоил выработанную им для себя манеру держаться. В нем было еще много юношеской незрелости и недоставало мужской уверенности в себе: сталкиваясь с темными сторонами жизни вне стен лаборатории, он оказывался гораздо более уязвимым, чем сам думал.

— Я делаю по два, по три вскрытия в день, — увлеченно сказал Нийл. — Иногда по двадцать в неделю.

— Ты и выглядишь так, — усмехнулся Дэвид. — Тебе бы следовало быть побольше на солнце, сынок. Слишком много времени проводишь ты среди мертвых, — смотри, как бы не утратить интерес к живому!

— Вот уж нет! — нетерпеливо воскликнул Нийл. — Линди этого не допустит. Она тащит меня играть в теннис, как только улучит подходящий момент. Да и на всякие дурацкие приемы с коктейлем! Но, папа, неужели ты не понимаешь, что я работаю ради живых людей, когда выясняю причину смерти! Этот вопрос не дает мне покоя. Когда я стою у анатомического стола, я могу извлечь человеческий мозг и исследовать мельчайшую клеточку и мельчайшее волоконце. Ведь каждая кость, и каждый мускул, и каждый орган человеческого тела, все артерии и нервные волокна — все открыто предо мною и дает возможность ответить на вопрос: почему человек умер? За последнее время я не раз приходил к любопытным выводам, сравнивая записи диагнозов с наблюдениями, сделанными во время вскрытия.

— Черт возьми, как это интересно! — воскликнул Дэвид, радуясь тому, что ему позволено заглянуть в сокровенную жизнь сына.

— Видишь ли, я внимательно изучаю историю болезни моих палатных больных, — увлеченно продолжал Нийл, — наблюдаю симптомы, слежу за лечением и довольно часто обнаруживаю, что мой диагноз не совпадает с диагнозами лечащих врачей. Я за это время стал неплохо разбираться во многом, правильно устанавливать причину смерти. «У больного была canceroma, — заявил один из наших признанных авторитетов о больном, которым я интересовался, — он был безнадежен», — «Вы так полагаете? А я считаю, сэр, что он умер от острого приступа аппендицита. Впрочем, приходите на вскрытие и взгляните сами». Вскрытие показало, что я был прав.

— Великолепно! — воскликнул Дэвид, надеясь, что Нийл расскажет ему еще что-нибудь о своей работе. — Теперь я понимаю, почему ты так увлечен патологоанатомией.

— Но это еще не все, — нетерпеливо сказал Нийл. — Разве ты не видишь, как мертвые могут помочь живым? Они помогают нам досконально изучить человеческое тело, а это, в свою очередь, дает возможность продлевать жизнь, эффективнее бороться с болью и разными болезнями. Это ведь так важно, папа. При всех наших знаниях мы только еще начинаем учиться; начинаем смутно понимать,!

какие перемены совершаются в живой ткани, выявлять положительное или отрицательное действие лекарств на развитие клетки, на лечение болезней, почти каждая из которых имеет несколько форм. Грамм положительный и грамм отрицательный. При одной форме заболевания пенициллин помогает, при другой он противопоказан полностью или хотя бы частично.

— Грамм, насколько я понимаю, — это краситель для предметного стекла микроскопа?

— Да, да! — Нийл торопился изложить осаждавшие его мысли. — Люди умирают в результате жизни — от совокупности всего, что им пришлось в жизни испытать. Вот почему, если мы сумеем сделать условия человеческого существования благоприятными для жизни, а не для смерти, появится возможность жить до двухсот лет. Ведь верно?

— А что думают об этом твои коллеги?

— В нашей профессии немало идиотов! — Сильные, нервные руки Нийла сделали резкое движение, словно сметая кого-то с пути. — Они утверждают, что я сумасшедший; а я утверждаю, что это они сошли с ума, раз считают, что люди имеют все возможности вести нормальный образ жизни и что на их здоровье не влияют ни неврозы, вызванные денежными заботами, ни инфекционные заболевания, рассадник которых — трущобы.

— Тут Мифф согласилась бы с тобой!

— Я думаю о людях, хотя она и не верит этому, — протестующе заявил Нийл. — Разумеется, я думаю о живых людях. И именно поэтому мне надо жить среди мертвых.

Он взглянул на свои ручные часы.

— Боже мой! Я опаздываю, — воскликнул он, — Мне нужно еще принять душ и переодеться, прежде чем заехать за Линди.

Он уже шел по дорожке сада. Весь энтузиазм слетел с него, как веточка розмарина, которую он щелчком стряхнул с себя. Сердитая морщинка прорезала лоб. Оп снова замкнулся. Приняв занятой, озабоченный вид, спросил небрежно:

— Ну-с, а как твоя затея?

Огорченный внезапной переменой в сыне и легкомысленным тоном, каким был задан этот вопрос, Дэвид ответил не сразу. Не пожалел ли Нийл о неожиданной близости, которая возникла между ними, подумал Дэвид. Не испугался ли он, что отец постарается оказать влияние на его выбор жизненного пути. На решение, которое он должен принять, — продолжать ли ему свои научные изыскания или жениться и начать делать карьеру.