Он с головой ушел в забастовочные дела; помогал Биллу составлять отчеты и заявления для прессы, посещал митинги, участвовал в пикетировании, договаривался о питании и ночлеге для оказавшихся без средств иностранцев.

Шарн работала как переводчик. Этим же занимался и Чезаре: он крутился возле своих соотечественников, с шумливой веселостью принимал их у себя — во флигельке, который снимал у м-с Баннинг, — и сопровождал их повсюду. Иногда присоединялся к ним и Дэвид, деля с ними и пылкое негодование против попыток сорвать забастовку, и восторженный энтузиазм, с каким встречалось каждое новое проявление солидарности — как за границей, так и среди итальянских рабочих.

Забастовку итальянских моряков поддержал не только Австралийский совет профсоюзов; в поддержку требований моряков итальянских судов об увеличении зарплаты и улучшении условий труда выступили Всемирная федерация профсоюзов и Международная конфедерация свободных профсоюзов.

Когда же забастовка кончилась и судовладельцы удовлетворили большую часть требований итальянских моряков, какое ликование охватило порт! Какой оглушительный взрыв радостных криков, восторженных возгласов! Необычное смешение музыкальных итальянских голосов с резким хрипловатым говором австралийцев как нельзя лучше выражало упоение победой и взаимную симпатию. И все это сопровождалось крепкими рукопожатиями и ударами по плечу, после чего итальянские матросы и австралийские рабочие в обнимку отправлялись в кабачки праздновать победу.

Миффанви и другие женщины — жены матросов и грузчиков, которые готовили обеды для бастующих итальянцев и вообще помогали им, пришли теперь вместе со своими мужьями и детьми на пристань попрощаться с экипажем отплывающей «Нептунии».

Как только «Нептуния» отошла от причала, над палубой взвились сигнальные флажки: «Победа!» «Да здравствует единство!»

Собравшаяся на пристани толпа с воодушевлением скандировала эти лозунги. На палубе у борта сгрудились матросы, растроганно и радостно выкрикивая последние «Addios», «Tante grazies!». Медленно развернувшись, белоснежное судно встало носом по течению. И вдруг над палубой взмыла громкая песня и перекинулась на берег, где ее тотчас подхватила толпа. Торжествующим гимном победы звучала летящая на двух языках песня.

Медленно скользя по реке к заливу с победно реющими над палубой сигнальными флажками, «Нептуния» вскоре почти совсем скрылась за стоявшими вдоль причалов судами. Вслед ей с каждой палубы сквозь чащу мачт и труб на многих языках мира летели близкие всем слова: «С Интернационалом воспрянет род людской…», летели, пока она совсем не исчезла из виду.

Перед тем как возвратиться на свои суда, итальянские моряки вручили австралийским рабочим в знак признательности за помощь в забастовке серебряную медаль, на которой были выгравированы слова: «Единство навсегда».

Глядя на нее, Дэвид воскликнул:

— Послушай, Билл! Если рабочие всего мира могли проявить такую сплоченность, защищая права итальянских матросов, почему бы им не проявить такую же сплоченность во имя борьбы за мир и разоружение?

— Вы спрашиваете почему? — Билл задумался, словно заглядывая вперед. — Они, конечно, сплотятся. Но это потребует времени. На мой взгляд, самое важное сейчас это заставить все государства разработать единую программу, из которой было бы ясно, что рабочие смогут получить работу и зарплату, даже если лишатся работы в результате свертывания военной промышленности.

— Конгрессу надо особо выделить эту задачу, — поддержал мысль Билла Дэвид. — Но, черт возьми, ты даже не представляешь, как много значили для меня эти дни, проведенные в самой гуще событий. Они возродили у меня веру в то, что мужество и сострадание друг к другу присущи почти всем людям. Сила единства рабочих, объединенных верой в общее дело, — вот что было для меня настоящим откровением.

С утра до позднего вечера в помещениях Подготовительного комитета не смолкал треск пишущих машинок, разливались трели телефонов, слышались оживленные разговоры добровольных помощников, приходивших с сообщениями о проделанной работе или уходивших выполнять срочные поручения. В обстановке подъема и энтузиазма шла лихорадочная подготовка к открытию заседаний Конгресса, и хотя у организаторов его впереди еще было несколько месяцев, они уже потеряли покой и сон, тревожась за благополучный исход огромного дела, за которое взялись.

С самого того дня, когда Дэвид приступил к исполнению своих обязанностей в комитете, он полностью погрузился в его суматошную жизнь. Рядом со столом секретаря поставили еще один стол, за которым он работал, готовя материалы для печати; кроме того, он был на подхвате всякий раз, когда нужно было выполнить какое-либо срочное задание: проследить за напечатанием и распространением листовок, проверить, заказаны ли машины, номера в гостинице и зал заседаний, не говоря уж о сборе средств в фонд Конгресса. В его обязанность входили также переговоры с влиятельными горожанами и членами муниципалитета о поддержке и денежной помощи; по вечерам же он встречался с членами исполнительного комитета или представителями местных комитетов.

Хотя Шарн была целый день занята в школе, все вечера опа проводила либо в комитете, либо на митингах в предместьях.

«Преградить дорогу воине — это сегодня уже не пустая мечта, а настоятельный долг каждого правительства», — повторяла опа один из лозунгов Конгресса, обращаясь к участникам митинга. Или другой лозунг: «Преградить дорогу войне — дело всех народов. Ныне эта задача вполне им но плечу».

— Для того чтобы дать людям возможность выразить свою волю к миру, — объясняла она, — и внушить эту волю правительству, и собирается новозеландский и австралийский Конгресс за международное сотрудничество и разоружение.

Случалось, какая-нибудь компания фашиствующих иммигрантов пыталась сорвать митинг, а однажды вечером, когда Шарн возвращалась пустынной улицей домой, хулиганы подстерегли ее, сорвали очки, растоптали их, изорвали в мелкие клочки ее бумаги. После этого инцидента Дэвид решил по мере возможности сопровождать ее, когда она будет выступать на митингах или распространять листовки в отдаленных районах города.

Между ними возобновились прежние непринужденные дружеские отношения; о прошлогодней размолвке не было сказано ни слова. Да он почти и забыл об этой размолвке, занятый напряженной работой по подготовке Конгресса, среди волнений, вызванных нараставшим притоком пожертвований от самых неожиданных людей. Они с Шарн часто обсуждали практические вопросы организационной работы, говорили о чудесных письмах, которые приходили в комитет от всемирно известных ученых, писателей, артистов, экономистов. Комитет получал также много трогательных записочек с небольшими денежными вложениями от старых пенсионеров, от жен и матерей погибших солдат.

Из всех поручений, которые возложил на него комитет, самым неприятным оказалось выпрашивать деньги у процветающих бизнесменов и богатых филантропов.

— Уж лучше бы за несколько шиллингов подметать рынок с Чезаре, — признался он Шарн.

— Нам нужны деньги. И гораздо больше, чем вы можете заработать, подметая мусор, — резко ответила Шарн. — К тому же у вас есть особый подход к людям, Дэвид. Помните, как вы выудили сто фунтов у этого старого скряги Макэндрю и еще сотню у леди Мойл?

— Понемногу осваиваю технику попрошайничества, — уныло согласился Дэвид. — Но мне ужасно противно клянчить деньги.

— И тем не менее вам придется заниматься этим и впредь.

— А вы, как я посмотрю, суровый начальник. — Дэвид улыбнулся ей насмешливо и дружелюбно, совсем как в былые времена.

— Не более сурова, чем вы сами к себе, когда занимаетесь выпрашиванием денег, несмотря на все свои буржуазные предрассудки, — отпарировала Шарн. — К тому же, — жестко добавила она, — настало время выступить и вам с нашей трибуны на Ярра-Бэнк.

— Черта с два! — отверг ее предложение Дэвид. — Я не оратор. И вообще могу соображать только с пером в руке.