— Мне об этом ничего не известно, — признался Дэвид.

— Да, по-видимому.

Внезапно, взглянув на свои часики, она воскликнула:

— Боже мой, мне давно пора! В восемь у меня собрание. Вы не могли бы прийти еще раз собирать вместе со мной подписи? — спросила опа, отодвигая стул.

— С удовольствием, — ответил Дэвид, подымаясь.

— В тот же час, на том же месте послезавтра, — От улыбнулась ему застенчиво-благодарной улыбкой и исчезла.

Дэвид закончил обед; его забавляла милая наивность, с какой она, не задумываясь, приняла его как своего коллегу, совершенно не интересуясь им как мужчиной. По-видимому, она не обладала чувством юмора и не испытывала в отношении его абсолютно никаких эмоций. Она была в такой мере поглощена заботой об устройстве неустроенных дел нашей планеты, что не совсем обычный эпизод встречи и обеда с незнакомцем не произвел на нее никакого впечатления. Мысль о том, что она сама могла произвести на него впечатление, была настолько нелепа, что Дэвид даже улыбнулся. Но девушке удалось прогнать его мрачные мысли и дать ему радостное чувство удовлетворения тем делом, которое они выполняли сообща, пусть даже достигнутые ими результаты были еще пока совсем невелики.

Мысли его будущих, еще не созданных статей, от которых в дни уныния и упадка духа Дэвид совсем было отказался, боясь, что ему не удастся написать ничего путного, вновь осаждали его, как докучливый рой мошкары. Они неотвязно кружились и жалили его. Он не мог от них отмахнуться. Единственный способ избавиться от них, он знал, было облечь их в слова, поймать на перо.

Сев за стол у окна, он придвинул к себе стопку бумаги, набросал несколько строчек и наметил план предполагаемой серии статей. Через минуту он уже увлеченно писал о том, что узнал и увидел за. последние три недели, стараясь излагать свои мысли ярко, живо и остроумно.

Но когда он отпечатал на машинке этот отчет о впечатлениях первых дней и перечел его, то усомнился в ценности такого рода репортажа. Вопреки его замыслу, статья не содержала достаточно убедительных фактов, которые свидетельствовали бы о том, что люди встревожены опасностью войны или угрозой ядерных взрывов.

Насколько он мог судить из опыта своих скитаний, граждане отнюдь не были встревожены; более того: у них и в мыслях не было о чем-то тревожиться, поскольку это ни в какой мере не касалось их службы, заработка, любовных дел и развлечений.

Мифф, говорил он себе, не согласится с ним. Не согласится также Шарн и ее друзья. В своих выводах, думал он, они опираются на мнения людей своего круга, разделяющих их убеждения. Он же изучает взгляды и убеждения людей других слоев.

Истину не следует замалчивать, как бы неприятна она ни была. В конце концов можно извлечь урок даже из того факта, что столько людей погрязли в невежестве, что они упрямо не хотят видеть нависшей над ними угрозы, не понимают, что ядерная катастрофа страшнее, чем всемирный потоп из Ветхого завета или любое реальное бедствие, обрушивавшееся в прошлые века на род человеческий. Они не могли постичь грозящую им опасность и поверить в нее, а если бы и могли, то не допускали и мысли, что в их возможностях предотвратить ее.

Упрекая себя за то, что придает слишком большое значение своим неудачам, Дэвид напомнил себе о надеждах на будущее, связанных с его работой; припомнил рассказы Шарн о росте движения за мир во всем мире и его достижениях и о том, как благожелательно отзывались люди на воззвание. Испытывая прилив бодрости, он дал себе слово отразить в последующих статьях новый этап своих исследований, показать, как люди устремятся на защиту жизни, чтобы спасти ее от уничтожения, после того как им станет ясно настоящее положение дел. Так было всегда, когда наводнения, пожары, чума, землетрясения или голод грозили народу страшными бедствиями.

Протон, скопляясь в глубинах океана в инертную массу, обладает при этом способностью хранить огромный заряд созидательной энергии. Высвободить эту энергию — вот что надлежит сделать.

Работа над статьей укрепила его духовные силы. Дэвид знал, что наиболее ярко и сильно он может выразить свои мысли именно на бумаге. Значит, убеждал он себя, надо извлечь максимальную выгоду из своего литературного дара. Результатами этого утра он, в общем, остался доволен. Перо не изменило ему. Он мог писать просто, ясно и сильно. Он был уверен в своей способности возбуждать интерес и влиять на умы.

Был уже полдень, солнце ярким светом заливало комнату, со двора доносились пронзительные крики Перси, когда Дэвид вспомнил, что он условился позавтракать вместе с Мифф.

Она уже ожидала его, как они договорились, в ресторане, недалеко от ее конторы.

— Прости, дорогая, — сказал Дэвид, слегка коснувшись губами ее лба, — совсем заработался!

— Рада слышать! — Взглянув на отца, Мифф тотчас заметила, что он в отличном расположении духа и что ему не терпится поделиться с ней своей радостью, — Чем же ты занимался, папа? — И когда он сел за столик против нее, добавила: — Я заказала кофе и сандвичи. Не возражаешь?

— Ну, я предпочел бы, конечно, жареную утку под яблочным соусом, — смеясь ответил Дэвид, — но кофе и сандвичи тоже неплохо.

С минуту он помедлил, его глаза ласково остановились на изящно очерченном лице Мифф: нежный тон кожи, улыбка, порхающая на губах, — все свидетельствовало о спокойном счастье.

— Так вот, — начал он оживленно, — все утро я писал, работалось славно, легко. Перед этим почти три недели бродил по городу, исколесил его во всех направлениях; на трамваях и автобусах добирался до самых отдаленных кварталов, где ютится беднота, и там выходил, чтобы поговорить с людьми. Эти кварталы тянутся на целые мили — мелкие лавчонки, старые домишки, смахивающие на кроличьи садки. Бог мой! Я даже понятия не имел, как велики эти районы. Не знал ничего и о новых предместьях, где люди живут в крошечных коттеджах, розовых и голубых, похожих на кукольные домики, — впереди лужайка величиной с носовой платок, сзади несколько деревьев вместо сада.

Я разговаривал с лавочниками и их покупательницами — с молодыми матерями и безобразными старухами, с дорожными рабочими, с рабочими сыромятен и разных фабрик, когда в перерыв они выходили поесть, со всеми и каждым в трамваях и автобусах — с банковскими клерками, продавцами, старыми солдатами, пенсионерами и священниками, пытаясь выяснить, что они думают о ядерных испытаниях и о войне.

— Как интересно, папа! — Мифф протянула руку к тарелке с сандвичами, которую поставила перед ней официантка.

— Но, — продолжал Дэвид, — среди сотен людей мне едва ли удалось отыскать одного, которого тревожит грозящая человечеству опасность. Ибо в большинстве своем люди, если и представляют себе в какой-то мере эту опасность, считают абсолютно бесполезным предпринимать что-либо для собственного спасения. Ну как не прийти в ужас от такого равнодушия!

По мере того как Мифф слушала Дэвида, выражение ее лица менялось: вначале это была веселая заинтересованность, потом сочувствие, потом протест.

Заметив это, Дэвид попросил:

— Дай мне закончить, дорогая! Ты не можешь себе представить, как я был удручен! Пытаться убедить в чем-то или заставить действовать всю эту толпу моллюскообразных существ, с которыми я имел дело, казалось совсем безнадежным. Я увяз в самом мрачном пессимизме. И вдруг, как-то под вечер, когда я уныло сидел на скамейке в Ричмонде, послышался девичий голос: «Вы не хотели бы подписать воззвание о запрещении атомных бомб и испытаний ядерного оружия?»

Ее лицо возникло передо мною как «света чистое сиянье» во мраке уныния — не устаю я повторять себе с тех пор. Конечно, я отправился с нею собирать подписи, и оказалось, что люди не столь уж равнодушны, когда перед ними ставят конкретную цель и разъясняют им, как надо действовать. Шарн сказала…

— Ах, Шарн… — воскликнула Мифф, — Она говорила мне, что встретила тебя и что ты помог ей в одном из ее обходов.