Шарн помогала ему составлять эти таблицы, к которым для наглядности прилагались диаграммы.
Странная дружба установилась между ними: чуть сдержанная и недоверчивая, словно они боялись, что ветер частых ссор задует ее. Дэвид начинал ценить советы и помощь Шарн.
Он думал о ней прежде всего как о товарище по работе, способном, преданном делу. Ее откровенный критицизм и бескомпромиссность часто раздражали его, хотя он не подавал вида. Его восхищала ее целомудренная прямота и отсутствие женских уловок: она не пыталась ничего изменить в их товарищеских отношениях, если вообще что-нибудь понимала в искусстве обольщения — в чем Дэвид сомневался. Он догадывался, что Шарн возмущает его склонность к компромиссам, его идеализм и позиция независимого интеллигента. Но он не подозревал, что ее покоряло присущее ему обаяние, не поддаться которому было очень непросто, и что именно из чувства протеста она была с пим сдержанна и порою необъяснимо резка.
Ей было стыдно за свое поведение; не могла же она объяснить, что ни один мужчина до сих пор не искал ее общества и не любил говорить с нею, как Дэвид. Ей казалось, что молодые люди считают ее чопорной и скучной, не из числа девушек, за которыми можно поухаживать, провести весело время на вечеринке. Польщенная вниманием Дэвида, она непрестанно терзалась мыслью, что придает слишком большое значение его дружбе и может лишиться своего неверного тайного счастья.
— Неплохая мысль дать наглядный аргумент против роста вооружений, — заметила Шарн, когда, подсчитав цифры, они составили диаграммы, — но захочет ли какая-нибудь из газет…
— Напечатать это? Нет! — сказал он, вскинув брови и насмешливо блеснув глазами. — Я не жду слишком многого от нашей «свободной прессы». И все же считаю, что необходимо бомбардировать их статьями. Мы не имеем права сдать ни одной позиции, пока есть надежда укрепить наше единство в борьбе за мир.
— Единство! — горько воскликнула Шарн, вспоминая недоброжелательство, с каким она постоянно сталкивалась. — Порою мне кажется, что это такая же фантазия, как и мечта о разоружении.
— Постыдились бы говорить так!
— Да, я знаю: «Сомнения — предатели»[Шекспир, Мера за меру (акт I, сцена 4).]. — Она улыбнулась и тотчас же снопа стала серьезной. — Но ведь эти сомнения не повлияют на успех, если мы не будем страшиться попыток.
Дэвид процитировал ей Эмерсона:
— «Когда люди когда-нибудь объединятся, они будут жить, общаться друг с другом, пахать землю, собирать урожай и править государством как бы при помощи добавочной нематериальной силы, как в том знаменитом эксперименте, когда четверо людей на едином дыхании подняли с земли тяжелого человека одними только мизинцами, не испытав при этом чувства тяжести».
— «Когда люди объединятся»! Но ведь мы как раз и обсуждаем, как добиться этого единства, — возразила Шарн.
— Вряд ли мы когда-нибудь добьемся полного единства! — Дэвид улыбнулся, видя, каким серьезным вдруг стало ее бледное простодушное лицо. — Но если на нашей сторопе будет даже незначительное меньшинство, оно даст нам эту «добавочную нематериальную силу».
— Единство противоположностей — общеизвестный закон философии, — стала вслух размышлять Шарн. — Он определял прогресс человечества на протяжении веков. Диалектика развития…
— Я не марксист, вы знаете, скорее я неоперившийся птенец, присевший на жердочку с левого края.
Насмешливый тон Дэвида рассердил ее.
— Пора бы вам и опериться! — резко сказала она и отвернулась.
— О Шарн, послушайте. — Дэвид сразу же пожалел, что позволил себе пошутить над ее педантичной манерой вести разговор. — Я вовсе не то хотел сказать, я совсем не хотел…
— Швырнуть в меня камень, — закончила опа его мысль. — Вы так отвратительно высокомерны и небрежны, когда рассуждаете об идеях, в которых ничего не смыслите!
Он помедлил с ответом, раздумывая над брошенным ому обвинением.
— Вы правы, вероятно, — сказал он наконец смиренно и добавил: — Клянусь богом, дитя мое, я всегда считал, что вы превосходите меня и в знаниях и в способностях. Я же просто пытаюсь отстоять свое достоинство. Вот и все. И вообще, как неумно все это!
— Простите меня! — Глаза Шарн наполнились слезами. — Это просто ребячество с моей стороны так выходить из себя! Я не заслуживаю вашего доброго мнения обо мне, Дэвид!
Последовало одно из многих примирений, способствовавших еще большей близости между ними. Когда она взглядывала на него, ее глаза начинали лучиться, трогательная преданность отражалась в них. У нее были глубокие таинственные глаза. Они составляли ее главную прелесть, обнаруживая ее чувствительную, страстную натуру, проявляющуюся особенно ярко в минуту восторга, когда она бывала взволнована строчкой стихотворения, солнечным бликом на реке, песней птицы.
Не раз он испытывал искушение снять с нее очки: ему казалось, что они скрывают от него ее душу. Мечтательная невинность ее взгляда пробуждала в нем желание поцеловать ее, когда они прощались, как он сделал это тогда вечером, после первого, проведенного вместе дня. Но Дэвид твердо сказал себе, что подобный сентиментальный флирт с Шарн был бы недопустим и непростителен. Он по возрасту в отцы ей годится, хотя вообще-то, может быть, и не так уж стар.
Как бы то ни было, он совсем не хотел, чтобы у Шарн создалось впечатление, будто его заинтересованность в ней означает нечто большее, чем просто уважение к ее знаниям и способностям. И он не раз говорил ей, как высоко ценит эти ее качества. После трех лет аскетической жизни Дэвид был встревожен и смутно обрадован кипением почти забытых чувств. Они не волновали его, невесело припоминал он, с тех самых пор, как он порвал с Изабель, молодой вдовой, своим пылким, но недолгим увлечением. Это было до того, как погиб Роб и как им овладело решение посвятить остаток своей жизни борьбе за мир.
Теперь ему ничего не оставалось, как только избегать дальнейших встреч и задушевных разговоров с Шарн. С тягостным чувством он пришел к мысли, что разрыв их дружбы больно заденет ее; и все же он считал, что лучше сделать это теперь, чем позволить возникнуть чувству у нее к нему или у него к ней, что поведет к более серьезным осложнениям. К тому же, напомнил себе Дэвид, освободившись от семейных обязанностей, он просто не может взять на себя новую обузу.
Работа! Вот что действительно важно! Она стала для него важнее, чем что-либо или кто-либо. Впрочем, Дэвид иронически усмехнулся своей проницательности, — по-видимому, она не казалась важной никому, кроме него самого.
В течение нескольких недель он не виделся с Шарн, избегая мест, где они могли бы встретиться.
С головой уйдя в изучение документов, освещающих экономические проблемы разоружения и пути решения этих проблем, он сумел подавить в себе угрызения совести в отношении Шарн. Он смог забыть и свое беспокойство о ней, так как был поглощен всецело подготовкой реферата на тему — возможно ли перестроить военную промышленность на мирный лад и таким образом обеспечить работой миллионы людей, когда закроются военные заводы и фабрики, изготовляющие оружие.
Советское правительство заявило, что оно прибегнет к оружию массового уничтожения лишь в том случае, если подвергнется нападению, то есть в целях самозащиты. Оно выступает за всеобщее и полное разоружение и за контроль над ним, что означает прекращение всех видов испытаний ядерного оружия.
Как провокационны и безумны были заявления американских военных властей! Они стремились к непрекращающимся военным действиям, вместо того чтобы избегать их, охотно шли на риск новой мировой войны, которая принесла бы гибель всему человечеству. Ради чего?
Дэвиду хотелось крикнуть всем этим заокеанским поджигателям войны: «Но ведь жизнь идет вперед! Неуклонно идет, слышите вы, идиоты!»
Он смеялся про себя над самообманом тех, кто, подобно страусу, пряча голову под крыло, тешил себя пустыми иллюзиями. Их обуревало жестокое желание нажать кнопку большой термоядерной войны. Это было очевидно. В то же время Дэвид не нашел ни одного заявления со стороны советских генералов или политических деятелей, в котором выражалось бы намерение спровоцировать войну или бомбить Соединенные Штаты. Однако русские высказались с достаточной ясностью по вопросу о том, что если их народ или их союзники подвергнутся нападению со стороны США, то они дадут отпор, используя все имеющиеся в их распоряжении средства.
