Прежде его перо легко и свободно летало по бумаге. Когда он работал в «Диспетч», ему не хватало времени, составляя колонку «Вопросы и комментарии», обдумывать и исправлять каждое слово. Да и не было в этом необходимости; судьба статьи решалась им самим: она или отвергалась за непригодностью, или занимала почетное место на страницах газеты. Иное дело теперь, когда нужно находить слова, которые сокрушили бы благодушную невозмутимость читателей, подбирать наиболее разительные научные факты и цифры и убеждать всех и каждого в необходимости противодействовать силам, которые грозят в любую минуту уничтожить мир.

Он писал и переписывал заново, словно составлял документ государственной важности. По нескольку раз перепечатывал каждую статью, выбрасывая целые страницы, вдоль и поперек испещряя их помарками, вычеркивая избитые фразы и заменяя слова, затемняющие смысл.

В течение целой недели по утрам Дэвид писал в каком-то страстном увлечении, весь отдаваясь работе. Время от времени он останавливался, и его мысль блуждала в сложном лабиринте исторических, экономических и моральных проблем, связанных с вопросом разоружения. Нередко он засиживался до глубокой ночи, а утром, до предела изнуренный напряженной умственной работой, чувствовал себя как после тяжелого похмелья. Его одолевали сомнения; он боялся, что не в силах будет выстоять в этой неравной схватке с мощными силами реакции, не приемлющими мир без войны и без военной промышленности. Но здравый смысл подсказывал ему, что сомнения его напрасны. На одном берегу с ним лучшие люди современности. Он не одинокий Прометей. И делает он ничуть не больше, чем миллионы других, которые отдают свою волю и разум делу спасения человечества и родной земли от неизмеримой но масштабам катастрофы.

Иногда днем, чтобы размяться и подышать свежим воздухом, он бродил по берегу реки, где мачты маленьких суденышек острым орнаментом прочерчивали небо и покрытые ржавчиной старьте угольные суда теснились у узких деревянных причалов.

Оп вспоминал, как манили его эти причалы, когда он был мальчишкой; как запахи дегтя, древесины, копры, кокосовых циновок, рыбы и битой птицы вызывали в нем грезы о далеких чужеземных краях, где он мечтал когда-нибудь побывать. Он заводил дружбу с матросами-австралийцами, малайцами, китайцами и аборигенами с грузовых судов, приходящих из северных тропиков; расспрашивал об оснастке люггеров, кечей и ялов у рыбаков с этих суденышек и у шкиперов, ведущих торговлю вдоль побережья или на близлежащих островках. Однажды, в сезон охоты на буревестников, он даже ходил в море с капитаном по прозвищу «Проклятый Ирландец». Он на всю жизнь запомнил, как страдал тогда от морской болезни и от запаха битой птицы.

Воспоминания Дэвида мешались с рассказами, услышанными недавно от моряков и портовых рабочих. Он с удивлением обнаружил, что узнал от этих людей куда больше, чем сам мог им рассказать.

Их странствия, — все, что они повидали и услышали в других краях и у других народов, — опасности, с которыми они постоянно сталкивались, расширили их кругозор, обострили восприимчивость к изменениям политической обстановки и сделали более приспособленными к борьбе за существование по сравнению с другими людьми. Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что война еще более усилит опасности, подстерегающие их на море, в доках, в трюмах, в порту. После скитаний по грязным прибрежным окраинам, где в беспорядке теснились старые дома и ветхие портовые постройки с проржавевшими навесами, Дэвид испытывал облегчение при виде свежей зелени лужаек и тенистых деревьев, окаймляющих Сент-Килда-роуд; там в память солдат, павших на войне, был воздвигнут монумент — пышное и торжественное напоминание о трагедии прошлого поколения.

Дэвид любил бродить у реки, наблюдая, как меркнет солнечный свет на стенах городских зданий, как блекнет их отражение на неподвижной глади воды и, постепенно теряясь в золотой дымке, поглощается сгущающимися сумерками. По ту сторону одного из мостов он обнаружил тропинку, где темные акации склоняли над водою пышные ветви, усыпанные бледными цветами. Дэвид часто спускался к воде и подолгу стоял там, вдыхая их аромат.

Через день по вечерам он ходил с Шарн собирать подписи. Однажды в субботу, смешавшись с толпой, они попали на футбольный матч. Спустя неделю вместе с группой любителей скачек долго толкались в очереди у железнодорожной кассы за билетами и затем ехали, стоя всю дорогу, на ипподром. Завсегдатаи скачек до конца состязаний были расположены говорить только на одну тему: в хорошей ли «форме» лошадь, на которую они поставили, и каковы ее шансы на победу. И лишь те, кто оказывались в выигрыше и пребывали в отличном расположении духа, охотно соглашались с тем, что война и атомная бомба представляют собой явную угрозу конному спорту и братству его любителей. Проигравшие же были рады показать, что и они еще чем-то располагают, пусть это будет всего лишь подпись.

Однажды Дэвид пошел с Шарн на собрание Комитета защиты мира. Он вынес оттуда впечатление отчаянной, удручающей скуки. Он не сомневался, что те полтора десятка мужчин и женщин, которые слушали доклад о проведенной работе, текущих делах и финансовых мероприятиях, все безусловно были сознательными и убежденными борцами за дело мира, но в их выступлениях было слишком мало энтузиазма, слишком робки были их предложения, чтобы возбудить интерес к задачам комитета, слишком формально прошло голосование. Иные женщины, разговаривая, вязали; от табачного дыма становилось трудно дышать. Время от времени чьи-то усталые веки смыкались и седая голова опускалась на грудь.

«И такие люди еще надеются воздействовать на общественное мнение!» — с досадой подумал Дэвид.

И тотчас же упрекнул себя. «Но ведь эти люди уже давно принимают участие в движении. Даже если они и утратили свой былой задор, кто я такой, чтобы обвинять их? Ведь сам я только что проснулся и делаю первые шаги!»

Он понимал, что этот комитет только один из многих. Другие, по всей вероятности, действуют более энергично, внося в дело свежую струю. Как-то утром в понедельник он отправился с членами комитета в прибрежный район и был удивлен количеством собранных подписей. Свыше трехсот! Таков был результат их утреннего обхода, радостно обсуждавшийся Шарн и ее друзьями. «Такая горсточка людей сумела повлиять на такую массу! — поразился Дэвид. — Чего только не добьются люди, если соединят свои усилия в борьбе за жизнь, которая положит конец войне!»

После полудня все уже были свободны. Шарн заранее предупредила Дэвида, чтобы он захватил с собой купальный костюм; она собиралась взять с собой сандвичи, чай в термосе и устроить завтрак на берегу моря.

Был знойный летний день, надвигалась гроза; тусклое море покрывала пелена дыма от лесных пожаров; временами порывистый ветер морщил эту пелену, солнечный свет пронизывал воду, и тогда отмели становились золотыми и зелеными, аметистовые тени ложились у подножия скал, и сапфир глубин, темнея на горизонте, превращался в индиго. Чайки с красными лапками, рассеявшиеся по отмели, взмывали в воздух при порывах ветра, издавая резкие крики. Сверкая белыми крыльями, они описывали в воздухе круги и камнем падали вниз.

Быстро скинув платье и натянув на себя купальник, Шарн сбежала вниз по песку и бросилась в воду. Когда Дэвид неторопливо спустился за ней, Шарн была уже далеко в открытом море. Опа плыла оверармом, сверкая быстрыми и сильными взмахами рук. Не в силах угнаться за ней, он уже начал беспокоиться, сознавая опасность таких далеких заплывов.

— Эй, Шарн! — крикнул он, — Я не стремлюсь угодить в пасть акуле!

Шарн не расслышала его слов, по, увидев, что он вышел из воды, повернула обратно, выбралась на берег и, с трудом переводя дыхание и отфыркиваясь, шлепнулась рядом с ним на песок; ее волосы свисали мокрыми прядями, поношенный купальник лип к груди и бедрам.

— Чудесно, правда? — по-детски восторженно воскликнула она.

И, вытирая лицо полотенцем, процитировала Суинберна: