Я не знаю, догадывалась ли Маша о моей любви к Урусову, о том, как я тяжело переживаю его «измену». Она деликатно молчала и, видимо, сострадала мне.
Но я все-таки хотела вызвать Урусова на объяснение. Вдруг его перемена — какое-нибудь недоразумение, в котором виновата я. Пусть он мне скажет словами. Что бы он мне ни сказал, это будет легче молчания. Но в глубине души я настолько знала Урусова, что понимала, что объяснения никакого не будет. Я знала, что он их терпеть не мог. Больше всего я боялась, что он мою «трагедию» обратит в шутку, засмеется и, хотя и не оскорбительно, но деликатно, не даст мне высказать то, что так ужасно меня терзало.
Чтобы вызвать объяснение, я придумала вернуть ему его письма и попросить свои назад. Я так и сделала. Урусов очень удивился: «Почему? Письма, написанные мне, — мои. Они мне дороги. Мне жаль расставаться с ними». — «А мне не жаль, — в страшном волнении говорила я, — ваши письма утратили для меня всякое значение, раз вы ко мне изменились». Урусов молчал. Я надеялась, что что-нибудь пойму в его голосе, взгляде, узнаю, наконец, правду. Но лицо его было непроницаемо. И говорить он был не расположен. «Я вас не понимаю, Екатерина Алексеевна, — сказал он холодно, — но раз ваша воля такова, я верну вам письма».
Я принесла ему заранее заготовленную толстую пачку его писем. Он взвесил их на руке. «Как много писем. Пожалуй, потяжелее книжки „Северного вестника“».
Когда он сел в коляску, я видела, каким небрежным жестом он бросил пакет в откинутый верх экипажа. Эти письма, которые я хранила как величайшую драгоценность, которые я перечитывала без конца, эти нежные слова, которые я помнила наизусть! В тот же вечер я получила свои письма назад даже без сопроводительной записки. Я бросила их в огонь и тоже удивилась, как много их было.
Осенью, когда я с Сашей была за границей, Маша стала невестой. Урусов говорил о ней без прежнего восхищения, о ее женихе — с легкой иронией и не поехал на свадьбу. «Зрелище достаточно безотрадное для меня», — сказал он.
Впоследствии, когда сначала Маша, а потом я вышли замуж, Урусов продолжал бывать у Саши. Они очень дружили. Их соединяли общие литературные интересы. Они обменивались книгами, мыслями по поводу их. Между ними велась оживленная переписка.
Когда Александр Иванович приезжал к нам в дом, а Саша отсутствовала, он писал ей: «…провел целый день у Ваших. Вы поверите мне, если я без лести скажу, что Ваше отсутствие сильно чувствуется. Конечно, и теперь все прекрасно, прием самый радушный, гостеприимство самое теплое, но Ваше отсутствие означает отсутствие тех интересов, которые у нас с Вами общие. А меня на старости все более и более привлекают интересы отвлеченные, литературные по преимуществу…»
В другом письме Урусов пишет: «Ваше предположение, что Москва утратила для меня интерес, когда исчезли из нее „красота и молодость“, — не то, совсем не то! Вы меня не знаете… „как с гуся вода“. Я не романтик, и все увлечения были „коллекционированием эмоций или этюдов“. Только в дружбе я постоянен».
Затем в другом письме от 9 августа 1896 года, когда я уже была невестой Бальмонта, Урусов пишет Саше: «Вы напрасно думаете, что я не люблю Быкова (это дача, где мы жили. — Е. А.) и что мне тяжело там. Даю Вам честное слово, что никогда под сенью этих деревьев меня не осеняло меланхолическое воспоминание о прошедшем. Это прошедшее не оставило во мне никаких иных воспоминаний, кроме добрых, отрадных, но несложных, ясных, словом, симпатичных воспоминаний, легких, как засохший листок. Мучительны и ужасны только неразделенные чувства…»
В ту несчастную для меня зиму у нас часто бывал Бальмонт. Он приводил к нам в дом, испросив на то позволения старших, своих друзей — поэтов и художников. Благодаря этому, у нас изменился круг знакомых. В ту зиму нашими обычными гостями вместе с Урусовым бывали Бальмонт, его друг, петербургский поэт Энгельгардт, художник М. А. Дурнов. В. Я. Брюсов, С. А. Поляков и другие.
Но для меня никто не существовал, кроме Александра Ивановича. Все люди по сравнению с ним казались мне бесцветными, скучными. Только его общества, его беседы жаждала я. Его большая, яркая фигура заслоняла для меня весь мир. Я жила по-прежнему, от свидания до свидания с ним.
Милее других мне был и Бальмонт. Он любил меня и, верно, поэтому близко подошел ко мне. Я его просила не говорить мне о своей любви, так как это совершенно безнадежно. Но он не верил и продолжал надеяться и обращать ко мне все стихи, которые писал в то время. Я была его Беатриче, и его верность немного утешала меня в моей покинутости.
Как-то раз друг Бальмонта Энгельгардт, застав меня одну дома, сделал мне неожиданно предложение. И так и сказал как-то нелепо, по-старинному: «Предлагаю вам руку и сердце». Было так странно, мы стояли недалеко от двери в столовой, как раз на том самом месте, где Урусов обнял меня, где год тому назад я пережила такое невыразимое счастье. Я слушала, как этот аккуратный, подтянутый немчик говорил о том, что полюбил меня в первое же мгновение, как увидел, что он любит меня, «как Ромео». А я думала об Урусове, как он бы смеялся над безвкусием этих слов. Я старалась облечь отказ в возможно мягкие выражения. Уверяла его, что он ошибается, что он не любит меня, что скоро утешится. Он просил меня деловым тоном не отнимать у него надежды, он готов ждать сколько угодно. «Кто знает, может быть, вы полюбите меня?» — «Нет, никогда», — сказала я. А про себя подумала: «О, я слишком хорошо знаю, что такое любовь…» И никогда, никогда не буду любить. Урусов единственный. И я почувствовала такую острую тоску по нему, такое желание его увидеть сейчас, что несмотря ни на что полетела бы к нему… Но его не было в Москве, я знала. И он приедет еще не скоро.
Урусов вернулся, и мы встретились радостно, по-старому. Он расспрашивал, собирались ли у нас, какие новые стихи читали «ваши» поэты? «Ведь и Бальмонт, и Энгельгардт влюблены в вас», — сказал Урусов, когда мы остались одни. «Да, и Энгельгардт объяснился мне в любви, предложил „руку и сердце“». И я рассказала, как смешно Энгельгардт говорил о своей любви… Но Урусов не смеялся. «Что вы ему ответили? — тревожно спросил он. — Вы отказали ему?» — «Конечно, — со смехом ответила я. — Сказала, что мне не нужны ни его рука, ни его сердце». — «Нет, серьезно, — спрашивал Урусов, — вы отказали ему бесповоротно? Почему?» «Как „почему?“ Вам ли об этом спрашивать?» — тоже переставая смеяться, сказала я.
Наступила долгая пауза. Урусов был непривычно взволнован. Мы стояли рядом, прислонившись спиной к библиотечному шкафу. Урусов смотрел перед собой и заговорил, не поворачивая ко мне головы, отеческим тоном старика, который я так не любила в нем. «Вы поступили неразумно, Екатерина Алексеевна. Этот молодой человек из хорошей семьи, он красив, талантлив, не глуп, у него, кажется, хорошее состояние, и он любит вас. Что вам еще надо?» — «Чтобы я его любила». Опять мучительная пауза. «А может быть, вы его и полюбите со временем. Не гоните его, по крайней мере, от себя». — «Я его уже прогнала». — «Бедный», — сказал Урусов и опять замолчал. «Он хочет меня сбыть с рук, я ему надоела, он меня разлюбил, — вихрем неслись во мне мысли, — что же мне делать, что со мной будет?» Урусов, вероятно, почувствовал мое отчаяние. Он взял мою руку, которая была ближе к нему, и по-прежнему нежно поцеловал ее в ладонь. «Не печальтесь, милая Екатерина Алексеевна. Уж очень вы все принимаете к сердцу. Все это минет. Вы полюбите другого и будете счастливы».
Он посмотрел на часы. «Мне пора домой». — «Останьтесь, — умоляла я его, — останьтесь хоть немного. Я вас так мало вижу». «Я приеду завтра. Нет, впрочем, завтра не могу, но на днях непременно буду». — «Вы так прежде не говорили», — стараясь быть спокойной, сказала я, еле сдерживая слезы. «Но сейчас меня ждет Мари. Она чутьем любящей женщины поняла, для кого я здесь бываю, и очень страдает». Тут уже я не выдержала: «Мне нет дела до вашей Мари. Я не хочу, чтобы вы говорили о ней, и пусть ее страдает», — не помня себя от обиды, выкрикивала я. Это было в первый раз, что я не сдержалась в присутствии Урусова. К моему удивлению, он весело рассмеялся: «Как вы разгневались! Я в первый раз вижу, как вы гневаетесь, милый друг». Но он не остался, ушел. Он ушел от меня совсем, навсегда, это я чувствовала. И так это и было.
