Я была счастлива. Он не уедет, я его не пущу. Я ему тотчас же напишу. И я принялась писать ему. Но это было совсем не так легко. Я рвала письмо за письмом. Я просидела до утра, сочинив глупейшую записку, которую решила ему передать. Вместо того, чтобы написать ему то, что я чувствовала, что я счастлива его любовью, что я давно люблю его, что он для меня не старик, что я ничего не хочу от него, кроме того, что имею, я принялась сочинять ему письмо, как, по моему мнению, должна была ему ответить «барышня из хорошего круга» или что должно было, как мне казалось, ощущать такое «существо высшего порядка», как меня называл Урусов. Я написала какие-то глупые фразы о том, что я всем приношу несчастье, что это моя судьба, что я должна лишиться всего, что мне дорого, и прочие туманности, вспоминая о которых я через много лет краснела.
На другой день Урусов приехал проститься. Он сказал, что уезжает по делам на несколько недель. Он передал нам приветы от своей жены, от друзей. Мы — сестры Андреевы — завоевали все сердца вчера у него на вечере. Его племянницы заобожали меня. Они уверяли его, что я обладаю громадной силой внушения, и жалели, что он не присутствовал при опытах внушения, которые я вчера при них проделала. «Я им сказал, что им вполне верю, так как на себе испытал силу вашего внушения», — сказал шутливо Александр Иванович при всех.
Я еще с утра придумала предлог, чтобы нам остаться с ним одним в комнате брата, рядом с передней, когда Александр Иванович соберется уходить. «Я вам приготовила книги, которые вы просили, они в комнате у Алеши», — сказала я Урусову. Он тотчас же понял. «Я непременно зайду к нему, благодарю вас». И, заметно оживившись, заговорил о другом.
Когда Александр Иванович стал прощаться, я пошла в комнату брата. Александр Иванович догнал меня на лестнице. Я молча протянула ему мою записку. «Это ответ?» — спросил он и медленно опустил ее в карман. «Мне надо ехать. Другого выхода не может быть, конечно, — сказал он. — Итак, прощайте». Он стал медленно спускаться с лестницы. Тут меня оставило все мое благоразумие. Я забыла все слова, которые приготовилась сказать ему. Я побежала за ним. «Нет, не уезжайте, ради Бога, не уезжайте», — говорила я, не помня себя, еле сдерживая слезы. Он остановился и повернулся ко мне, я стояла ступенькой выше его. Я положила ему руки на плечи. «Останьтесь, не уезжайте!» — повторяла я умоляюще. Он побледнел, отшатнулся от меня, снял нежным движением с своих плеч мои руки и поцеловал их. «Неужели это возможно! Неужели это правда! Вы… такого старика, рамолика»{59}. — «Да… Не уезжайте, только не уезжайте», — повторяла я. «Я не могу не ехать, но я скоро вернусь, даю вам слово…» Кто-то вошел в переднюю. Урусов быстро надел шапку. «До скорого свидания», — сказал он и, пожав мне руку, ушел. Через несколько дней пришла от него на имя Саши депеша: «Покончил с делами, надеюсь на днях продолжать у Вас от Флобера чтение».
В день своего возвращения в Москву Урусов приехал к нам вечером. Он был какой-то светлый, размягченный. Только изредка взглядывал на меня, и я, счастливая, замирала от блаженства.
«Надо нам кончить Флобера, — сказал он, — теперь немного осталось. Я приеду завтра прямо из суда, если вы позволите», — сказал он, обращаясь к матери. «А это не поздно будет, Александр Иванович?» — ответила мать, не очень довольная. Саша хворала гриппом, и мать сидела с нами, когда были гости. «Не позже девяти, я надеюсь, — сказал Урусов. — А когда я увижу вас одну?» — прибавил он тихо, прощаясь со мной. «Завтра, только приезжайте попозже», — так же тихо ответила я, провожая его до порога комнаты.
На другой день заболела гриппом Маша. Мы сидели с матерью в столовой. Она кончила пить чай и все посматривала на часы. Я принесла большую связку книг, которую должна была разметить для школы, и после чая принялась за работу. Пробило девять. Мать посидела еще четверть часа и сказала: «Я думаю, Александр Иванович уже не придет». — «Конечно, нет, — уверенно ответила я, — он сказал, если в девять не будет, то совсем не будет». — «Ну и хорошо, я пойду лягу, и ты, Катя, иди к себе. Собирай со стола, — обратилась она к лакею, — и гаси всюду свет». — «Да, я сейчас кончаю, соберу книги и пойду». Я встала, поцеловала мать. Меня всю трясло внутри. Я боялась, что она заметит, в каком я волнении. «Лишь бы мать успела лечь», — думала я, оставаясь в столовой и прислушиваясь к тому, что делалось в доме. Наконец я увидела противную горничную матери, которую я безумно опасалась, она выходила из спальни матери, неся ее платье, и долго возилась еще в прихожей, пока не ушла к себе.
Лакей уж шел гасить газ в передней, когда я услышала звонок. «Степан, это, верно, князь, отопри ему и иди спать. Я сама погашу свет». — «А как же чай? Самовар холодный», — спросил он. «Чая не нужно, князь заехал на минутку, верно». — «А проводить их?» — «Не надо, я сама», — в страшном нетерпении торопила я его.
Александр Иванович вошел в столовую очень парадный, в своем судейском фраке и белом галстуке. «Вы одна? — спросил он, оглядываясь кругом. — Как это невероятно! Наконец, наконец-то я вижу вас одну». Он взял мои руки, хотел поцеловать их. «Они грязные, — сказала я, показывая на книги, которые разбирала, — я сейчас…» — «Нет, нет, — сказал он, — я вас не пущу. И тем лучше, что грязные». И он стал целовать каждый палец отдельно. «Я знаю каждый пальчик ваших прекрасных рук, у них у каждого своя физиономия, и движения их так красноречивы. Раньше, чем посмотреть на вас, я всегда смотрю на них, чтобы знать, как вы». — «Ну, как же я сегодня?» — «Сегодня совсем особенная, пальчики пыльные, я их никогда не видал такими. А я бы так хотел видеть вас вне гостиной, не только в роли любезной хозяйки… У вас в комнате, в домашнем платье, как вы двигаетесь, сидите за письменным столом». («Если бы он видел, как я писала ему это глупое письмо», — подумала я и густо покраснела. Лишь бы он только не заговорил о нем.) Александр Иванович, не выпуская моих рук из своих, перебирая и целуя мои пальцы, продолжал: «Я никогда не видал, как вы плачете, как смеетесь. Я бы хотел видеть, как вы ложитесь спать, встаете… Но я никогда этого не увижу». Мы продолжали стоять посреди комнаты. Потом сели рядом за чайный стол. «Я не могу предложить вам чаю, я услала Степана». — «Как это хорошо. Как мне вас благодарить?» — «Вы уже поблагодарили меня, вернувшись так скоро. Я так боялась, так боялась, что вы уедете надолго. Я не могу не видеть вас». И он и я говорили какие-то бессвязные счастливые слова. Не знаю, сколько прошло времени, но мгновения неслись с невероятной быстротой. Я помню каждую минуту этого счастливого вечера.
Вдруг забило полночь. Александр Иванович посмотрел на свои карманные часы. «Что я делаю, мне надо ехать. Ваша матушка будет недовольна. Но как это трудно, Бог мой, как трудно уйти от вас». — «Еще немного, — умоляла я его, — еще минуточку». — «Если бы моя воля, я бы не ушел. Я совсем потерял голову. Мне, старику, это непростительно. Вы так поразили меня… Я не смею верить тому, что вы сказали. И верить этому — безумие». — «Нет, это не безумие!» — сказала я. «Но что же будет с нами?» — «Все, что хотите. Я — ваша». — «Что вы сказали! Вы не знаете, что говорите», — сказал он, меняясь в лице. Он нагнулся к моим рукам, приник к ним и стал целовать мои колени. Потом он встал и отошел от меня. Его лицо было бледно и очень серьезно. «Мне пора уходить, нельзя больше медлить», — сказал он каким-то глухим голосом. Он был уже около двери. Я кинулась к нему. Он обнял меня, прижал к себе на секунду. «Я боюсь показаться тебе грубым…» Он поцеловал меня в голову, отодвинул от себя и решительно двинулся к двери. Я взяла его под руку, и мы молча пошли по темным комнатам, спустились по лестнице. На площадке он остановился и растроганно посмотрел на меня. «Вот тут, — сказал он тихо, — я услыхал слова, которые никогда не забуду».
Я выпустила его из дома, осторожно притворив за ним входную дверь, на цыпочках вернулась в столовую. Там я долго сидела, пока не догорела свечка. Там пахло еще его духами. И я снова и снова переживала каждое мгновение этого счастливого вечера. Вот он входит в столовую, осторожно нащупывая ступеньки, поправляет свой белый галстук. И оглядывает с удивлением комнату: «Вы одна… какое счастье!» Берет своими мягкими ласковыми руками книгу из моих рук, целует мои пыльные пальцы… «Стебли гиацинта», — сказал он о них. И мне впервые кажется, что мои руки не безобразны. Я закрываю ими лицо, они пахнут им. «Фиалка, милая моя…» Да, я твоя, твоя, твоя! Боже, какое счастье! Какое невероятное счастье! Он любит меня… «Никогда не забуду…» — еще сказал он. Душа моя просто не вмещает всего этого блаженства. Восторженная благодарность переполняет мою душу. К нему? К судьбе? Мне необходимо излить ее. Я иду к себе в комнату и принимаюсь писать ему. Пишу лист за листом, не могу остановиться.
