Одно время я мечтала стать певицей, увлеченная прекрасным пением Панаевой-Карцевой. Я имела счастье часто слышать эту знаменитую артистку в концертах и у знакомых в интимном кружке. Но кроме приятного голоса и страстного желания петь у меня ничего не было, а главное, не было слуха. Все же я стала учиться и усердно работала, но не многого достигла. Певицей я не могла стать, в этом я убедилась.
Другая тайная мечта моя с юных лет была стать драматической актрисой, второй Ермоловой. Я раза два играла в любительских спектаклях, и неплохо. Один раз удачно в пьесе Пайерона, которую мы ставили у себя дома. Режиссировал профессор А. Н. Веселовский, знаток театрального дела и преподаватель в Театральной школе. Он очень хвалил меня.
Найдя случай встретиться с ним наедине (что было очень трудно в присутствии его жены, ходившей за ним по пятам), я просила его сказать мне совершенно откровенно, могу ли я стать профессиональной актрисой. «Конечно, — сказал он, — с такими данными… Ваши глаза, ваш голос…» И он смотрел на меня такими влюбленными глазами, что я тотчас же почувствовала, что он не серьезен, что говорит комплименты. «Тогда помогите мне осуществить мои планы, если я не стара для Театральной школы», — продолжала я, надеясь, что он переменит со мной тон. «Непременно, — сладко улыбаясь, продолжал он, — я подумаю, я приложу все старания, чтобы исполнить ваше желание. Но как посмотрит ваша семья?.. Я сомневаюсь, чтобы Наталия Михайловна, ваша мать, согласилась». — «Я и не собираюсь ждать ее согласия, мне одно важно знать — есть ли у меня данные для сцены, — прервала я его, — если есть, я никого спрашиваться не буду». — «Конечно, конечно, — залепетал он испуганно, — но все же я советовал бы вам поговорить хотя бы с вашей старшей сестрой». И он растерянно посмотрел в сторону Саши и пошел к ней. Я поняла, что от него мне нечего ждать.
На нашем спектакле случайно присутствовали несколько актеров из Малого театра. Они были в гостях у известной артистки Никулиной, жившей рядом с нами на даче, и зашли на балкон, где была устроена наша сцена. Молодежь, детей артиста Музиля, уже играющих на сцене Малого театра, мы пригласили остаться на танцы после спектакля. Эта молодежь была в восторге от моей игры. Называли меня второй Дузе и совершенно вскружили мне голову. (Встречаясь в grand rond [87] с сестрой Машей, я сказала ей: «Музили говорят, что я вторая Дузе». — «А ты, дура, веришь?» — быстро сказала сестра, подавая мне руку в chaine des dames [88]).
Мои молодые поклонники превозносили меня в глаза и за глаза. Сказали об этом Александру Ивановичу Урусову, высшему для меня в то время авторитету во всех вопросах. Он засмеялся: «Екатерина Алексеевна — актриса — вот нонсенс!» — «Но она прекрасно играла». — «Верю, сыграть прекрасно Екатерина Алексеевна могла раз, два, но это ничего не значит. Она не актриса по самой натуре своей, по своему душевному складу, в ней нет ничего, что нужно для сцены».
Это был приговор. Я поверила Урусову безусловно и оставила всякую надежду на театральную карьеру.
Тогда с горя я пошла на Высшие женские курсы Герье, только что открывшиеся в Москве{45}. Высшее образование всегда пригодится, думала я. Но стать даже просто вольнослушательницей далось мне не без труда. Маша не захотела посещать курсов, а мать боялась меня пускать на них одну. Она боялась для меня «новых идей». «Катя такая неуравновешенная, — сказала она, — сейчас же поддастся идеям стриженых нигилисток, что отрицают Бога и нравственность». Но Саша убедила ее: нигилизм отжил свое время, эти курсы посещаются девушками из хороших семей, там учатся, а не занимаются, как раньше, политикой и пропагандой.
Я радовалась и волновалась ужасно, когда собралась в первый раз в Политехнический музей на Лубянку, где эти курсы помещались тогда. Я поехала одна в своем экипаже записываться на историческое отделение. Потом я дома добилась разрешения ходить туда пешком. Ходить одной по улицам было для меня так ново и заманчиво. Я вырабатывала себе походку. Мне казалось, я шла неспешным деловым шагом, держа солидный портфель с лекциями под мышкой. На самом же деле размеренным шагом я шла только Брюсовским переулком, повернув на Тверскую, я бегом спускалась в Охотный ряд и ловила себя на том, что чем ближе я была к музею, тем больше ускоряла шаги.
Приходила я чуть ли не за час до начала лекций и с любопытством рассматривала собирающихся студенток. Ни стриженых, ни курящих не было. Такая же публика, как на публичных лекциях, на концертах. Одеты, как я, кто победнее, кто побогаче, но все в прическах. Некоторые сидели на лекциях в шляпах и перчатках. Были там и пожилые, и молодые.
После лекций и в антрактах, между сменяющимися профессорами, я прислушивалась к разговорам. Самые обыкновенные: говорили о лекциях, о впечатлении от них, одним профессором восхищались, другого критиковали. Русский историк Ключевский всегда вызывал общий восторг. Нравился всем и Стороженко, читавший иностранную литературу, и Виноградов — историю Англии. Все более или менее скучали на лекциях по философии Лопатина.
Меня интересовали лекции, но еще более слушатели. Я прислушивалась и приглядывалась к ним. Никаких тайных конспиративных разговоров, как я ожидала, не велось.
Всю зиму я не решалась заговорить с кем-нибудь из курсисток или влиться в общий разговор, когда обсуждался какой-нибудь сбор в пользу нуждающихся или собирали подписи под протестом общественного характера. При сборе я всегда подписывала сумму не больше других, чтобы меня не сочли за богатую и не стали презирать. Но меня никто не презирал, напротив, меня приняли очень охотно в кружок лиц, издававших лекции, когда я решилась предложить записывать за профессорами и затем сличать и корректировать записи.
В этом кружке мне очень нравилась одна красивая молодая девушка Мария Александровна Островская (дочь драматурга). Я очень любовалась ее уверенной веселой манерой держаться. Она в аудитории была как дома, прыгала через парты, смеялась, а между тем на семинарах ее доклады были лучшими. Она тщетно уговаривала меня принимать в них участие, но мне мешала моя противная застенчивость, которую я все не могла победить в себе.
К концу зимы я познакомилась на курсах еще с одним кружком, занимавшимся устройством воскресных женских школ при фабриках в Москве. Там, я узнала это, царила сплошная безграмотность среди работниц.
Я приняла участие в этом кружке. Сначала была библиотекаршей в одной школе, а потом встала во главе комиссии по библиотечному делу во всех воскресных школах. Наш кружок все увеличивался: нас было уже 32 человека — учителей и учительниц — расширялась и наша деятельность. В наших школах учились и читали сотни и сотни женщин.
Я занималась этим делом с огромным увлечением и удовлетворением. Воскресенье я с утра до четырех часов проводила в школе на фабрике, выдавая книги, беседуя о них с учащимися. Остальные дни я составляла библиотечки, сносилась с разными издательствами, главным образом с «Посредником» Горбунова-Посадова{46}, изыскивала средства для приобретения книг, устраивала лекции, концерты, доход с которых шел на расширение нашего дела.
Еще была затея, очень меня занимавшая в то время. Я собиралась составить толковый путеводитель по Третьяковской галерее и по разным музеям для малограмотных людей. Вот что меня навело на эту мысль: в воскресной школе наши ученицы, все взрослые, не понимали, что изображено на самых простых картинках в книге. Например, стоит мальчик на углу улицы под уличным фонарем, около него собака. В такой картинке ничего, казалось, не было незнакомого — наши ученицы, особенно молоденькие, родились и выросли в Москве и каждый день на улице могли видеть мальчика с собакой, но ни одна из них не могла рассказать, что изображено на такой картинке. «Видите мальчика? Собаку?» — спрашивала я их. Они вертели картинку в руках и молчали. «Вот собака», — показывала я пальцем на нее. Тогда кто-нибудь восклицал с удивлением: «Никак и впрямь песик, ну скажи, пожалуйста, песик и есть…» И книга шла по рукам, и собаку на картинке узнавали.
