В десяти минутах ходьбы от Тверской, в Брюсовском переулке, д. 19{5}, был наш дом, где мы все родились и выросли. Он стоит там до сих пор. Из сада, посаженного моей матерью, уцелело еще одно дерево, ему, как и мне, верно, под восемьдесят лет.
Дом Андреевых в Брюсовском пер.
После своей свадьбы отец привез в этот дом молоденькую жену, которая еще продолжала играть в куклы[5]. Мать моя жила с двумя старшими тетками отца, заведовавшими хозяйством молодых.
С увеличением нашей семьи к дому пристраивались комнаты, во дворе возводили флигеля и службы: конюшни, коровник, прачечную и кладовые. Большая часть двора была крыта огромным железным навесом. Под ним складывались товары, что свозились для магазина. Около ворот было двухэтажное каменное помещение, где хранились более деликатные товары: чай, доставленный из Китая, зашитый в мешки из буйволовой кожи. В «фабрике», как назывался этот дом, в первом этаже была паровая машина, приводящая в движение разные мелкие машины, что пилили сахар. Во втором этаже сахарные головы обертывали в синюю бумагу или наколотый сахар укладывали в пакеты. Там же сортировали, развешивали и убирали чай в деревянные ящики на два, четыре и больше фунтов. В таком виде они отправлялись в провинцию. Главная клиентура отца, кроме москвичей, конечно, были помещики. Они выписывали по отпечатанному прейскуранту в свои поместья запасы товаров на целый год. Для этого и предназначалась особенная упаковка товаров, которой и был занят большой штат служащих.
Машину и всякие приспособления отец выписывал из-за границы, куда сам ездил осматривать новые изобретения по этой части [6].
Из окон нашей верхней детской нам, младшим детям, помещавшимся там, был виден почти весь двор. И наблюдать за ним было очень интересно, так как движение на дворе не прекращалось с раннего утра до сумерек во все времена года. Со скрипом раздвигались в обе стороны железные ворота — они всегда были на запоре — и пропускали ряд нагруженных телег: небольшие синие бочки с маслом скатывались с воза по сходням прямо в подвал; огромные белые деревянные бочки с кусковым сахаром катили под навес, а тюки и ящики подвозили к большим железным весам. Развесив, их уносили под навес, где старик Митрофаныч распоряжался, куда что ставить.
Старик этот сновал весь день по двору в длинной засаленной чуйке, в потертой барашковой шапке, которую бессменно носил зимой и летом, с карандашом за ухом. Нам, детям, он не позволял влезать на ящики или прятаться между бочками. «Пожалуйте отсюда, здесь вам негоже быть, помилуй Бог, еще ушибетесь». Мы отлично понимали, что забота его была не о нас, а о товаре, вверенном ему, но ослушаться его нельзя было, а укрыться от его зоркого глаза, как мы укрывались от няни, было невозможно.
К весне, как только солнце начинало пригревать и лужи подсыхать, на камни нашего двора расстилали новые ярко-желтые рогожи, и на них высыпали для просушки целые кучи зеленого горошка, бобов, изюма, чернослива, сахарных стручков. От этих рогож нас было трудно отогнать: все, что там лежало, казалось нам необычайно соблазнительным.
Совсем против нашей детской находились службы: коровник, каретный сарай, дальше — конюшни, над ними сеновал. Когда привозили сено, два-три воза, и его на вилах подавали с воза в отверстие, сделанное в виде маленьких ворот, я со слезами просила позволить мне пойти на сеновал. Но не он меня привлекал. У меня была давно заветная мечта: спрыгнуть из этих ворот на воз с сеном, как это сделал однажды наш конюх Троша. Он прыгнул, встал на возу, отряхивая с себя сено, и захохотал на весь двор, оскалив белые зубы. Но я была слишком мала, и меня даже к сараю не подпускали. Потом, много позже, в деревне я забиралась на копны, прыгала с них на воз с сеном, но это было совсем не то. Мне хотелось именно у нас на дворе, с нашего сеновала прыгнуть, как прыгал Троша. Я плакала от обиды, что не добилась этого, и во сне мне часто снился этот желанный прыжок.
Наблюдать за этой частью двора было еще интереснее, особенно когда готовился выезд отца. Конюх выводил под уздцы одну из красивых лошадей отца. У каждого из нас, детей, была своя любимая. Ни одна из них не шла спокойно, как солидные лошади матери, когда их вели запрягать. Отцовские шли боком, поднимались на дыбы, норовя вырваться из рук конюха, выгибали шею, ударяли подковами о камень, вышибая искры. Их привязывали за повод к сараю и начищали; распускали заплетенные накануне в косички гривы, смоченные квасом, расчесывали их и хвосты и вводили, покрыв лошадь голубой сеткой, летом — в «эгоистку». Это был экипаж с узким сиденьем, без верха, на высоких рессорах.
Затем начиналось одевание кучера. Красавец Ефим — кучер отца — стоял перед осколком зеркала, прикрепленным к двери сарая, и смотрел, как конюх напяливал на него поверх ватника, надевавшегося для толщины, светло-синий кафтан на лисьем меху, с трудом застегивал его на крючки, затягивал талию ремнем, поверх его обматывал пестрым шелковым кушаком, концы которого с бахромой висели у него на животе; на голову надевали ему бархатную голубую в цвет кафтана шапку с позументом, опушенную бобром. С трудом напялив себе на руки белые замшевые перчатки, путаясь в длинных полах шубы, кучер делал несколько шагов, влезал на козлы с помощью конюха, который расправлял сзади толстые складки его кафтана, оправлял высунутую наружу правую ногу. Кучер натягивал вожжи на руки. Как только с крыльца раздавался голос лакея: «Подавай», тяжелые двери сарая распахивались, конюх, отвязав лошадь, отскакивал в сторону, и лошадь вылетала. Задержавшись на минуту, не более, у крыльца, где отец почти на ходу вскакивал в экипаж, лошадь неслась к воротам, заранее широко распахнутым дворником, который стоял около них с шапкой в руках, и пропадала из виду.
Нам никогда не надоедало смотреть из окон на это зрелище. Особенно восхищал нас кучер Ефим, восседавший неподвижно, как идол, на козлах с натянутыми на руки вожжами.
Выезд матери был куда менее интересен. Она ездила всегда на паре караковых рослых и смирных лошадей [7], летом в карете, зимой в двухместных санях с высокой спинкой, называвшихся почему-то «петровские». В ожидании появления матери на крыльце пожилой и ворчливый кучер ее Петр Иванович (проживший у нас всю свою жизнь) долго кружил по двору, проезжая лошадей, сердито косясь на крыльцо и окна — «долго, мол, заставляете ждать». Мы боялись и не любили этого сердитого Петра Ивановича, а мать от нас требовала особенного к нему почтения: «Он дольше вас живет в доме». Впоследствии, когда конюшня свелась к двум лошадям, мать сделала этого Петра Ивановича управляющим домом и в шутку называла его «министр нашего двора».
В середине двора стоял наш двухэтажный изящный особняк, всегда красившийся в темно-серый цвет. Из тесной передней поднимались по широкой лестнице светлого полированного дерева, устланной цветистым ковром, в парадные комнаты. Из приемной с резными шкафчиками и стульями светлого дуба вели две двери: одна в кабинет отца, другая — красного дерева с матовыми узорными стеклами — в залу. Кабинет отца — маленькая комнатка с вычурным лепным потолком, изображавшим голубое море, из волн которого выглядывали наяды и тритоны. Этот потолок был предметом нашего восхищения в детстве, и мы с гордостью водили туда знакомых детей показывать его. Между окон кабинета помещался большой письменный стол, за которым никто никогда не писал. На столе стояла тяжелая бронзовая чернильница без чернил, бювар с бронзовой крышкой без бумаг, бронзовый прорезной нож, ручки, которые не употреблялись. Над диваном висела итальянская картина «Смерть святой Цецелии» из мозаики. Эту картину мы, дети, тоже считали достопримечательностью нашего дома. «Она сделана из камушков», — говорили мы с благоговением, когда замечали, что кто-нибудь из гостей смотрел на нее.
