Анна Михайловна, жившая в Петербурге, знала кружок лиц, искавших денег для издания литературного журнала. Она ввела Нину Васильевну в этот кружок. Нина Васильевна дала денег и стала издательницей «Северного вестника»{39}, Анна Михайловна — его первым редактором.
Нина Васильевна решила переехать в Петербург, а пока поехала туда на время хлопотать о разрешении журнала, о помещении редакции… Она очень оживилась и всей душой отдавалась этим делам. Помогать ей в хлопотах Анна Михайловна приспособила своего молодого племянника, юриста. Алексей Владимирович горячо принялся за дело. Он не отходил от Нины Васильевны. Он влюбился в нее с первого взгляда и через несколько дней сделал ей предложение. Испуганная этим натиском, Нина Васильевна не отказала ему сразу, просила подождать, они друг друга совсем не знают, она поедет в Москву, поговорит с сестрой. «Зачем ждать, — протестовал веселый и счастливый Алексей Владимирович. — Я поеду с вами в Москву, мы там ближе познакомимся, и сестре своей вы сразу меня покажете, и дело будет в шляпе». И, не слушая возражений Нины Васильевны, он взял два билета и поехал с ней в Москву.
Алексей Владимирович был видный, красивый мужчина, энергичный, самонадеянный. Его открытый нрав и веселость подкупали. Сестре Екатерине Васильевне и братьям он понравился. Барановские взяли на себя узнать в Петербурге всю подноготную Евреинова. Скоро они получили желанные сведения: из хорошей дворянской семьи, небогатый помещик, земец, либерал, говорун. Не слишком серьезный человек, но дурного за ним никто ничего не знал. Алексей Владимирович, проведав каким-то образом, что Барановские наводили о нем справки, громко хохотал над этим в их присутствии, вышучивал их и всем своим бесцеремонным обращением с ними разрушил их престиж в глазах Сабашниковых и всех окружающих.
Евреинов назначил день свадьбы на 15 мая и никаких возражений не принимал. Нина Васильевна боялась: «В мае — маяться, по народной примете». — «Со мной маяться? — грохотал Алексей Владимирович. — Вы только посмотрите на меня! Нина будет счастливейшая женщина на свете!» — говорил он моей матери, когда пришел к нам с Ниной знакомиться. «Почему-то Нина хотела без меня сообщить вам, что она моя невеста. И сейчас еще уговаривала меня посидеть у вас во дворе на тумбе, пока она вам нанесет этот удар». Он весело смеялся, болтал, острил, как будто давно нас знал. К моему удивлению, он понравился моей матери и сестрам. Я совсем не знала, что о нем думать — до того он не подходил к Нине Васильевне. Я чувствовала себя очень несчастной: этот чужой громогласный мужчина будет ее мужем, неминуемо встанет между нами, я потеряю своего обожаемого друга, вот она сейчас уйдет от нас и от меня, уйдет навсегда. Прощаясь с нею, я не выдержала и разрыдалась. Нина Васильевна тоже заплакала, заплакала и Маша. Евреинов, заметив наши слезы, принялся хохотать. «О чем плакать, милые барышни? — говорил он, фамильярно заключая нас троих в свои могучие объятия, — надо радоваться на наше счастье. И вы скоро выйдете замуж…» — «Да, но мы не будем больше видеть Нину», — с усилием выговорила я, сдерживая слезы. «Почему? Вот мы обвенчаемся, попутешествуем, как полагается, а потом вернемся к себе в деревню, а вы приедете к нам туда гостить, правда, Ниночка? Плакать решительно не о чем».
А меня не оставляло чувство, что плакать есть о чем.
Вскоре Евреинов уехал в Петербург. До этого он с Ниной Васильевной съездил к себе в деревню, в Курскую губернию, чтобы познакомить невесту со своей семьей. Она состояла из слепого отца и старшей сестры, жившей всегда при отце. Вернувшись оттуда, Нина Васильевна рассказывала мне о том, как некрасивы и плоски их безлесные места, как ласково ее Евреиновы приняли, как они бедно живут.
«А как Алексей Владимирович?» — спросила я робко, ожидая услышать что-нибудь, что мне объяснило бы ее отношение к нему. Нина Васильевна как-то рассеянно отвечала, что Алексей был очень занят перестройкой дома, в котором они будут жить. Он чертил планы, распределяя комнаты, из ее комнаты будет выход прямо в сад, и так далее. Все это она говорила равнодушно, как будто не ее это касалось, не ей там устраивать свою новую жизнь… Она несчастлива, это ясно… Но почему?
Я сравнивала ее с моей сестрой Анетой, как та была невестой Якова Александровича Полякова. Как она сияла счастьем, как полна была им, своим женихом: «Як сказал», «Як находит», «Як так думает». Она тоже со своим женихом устраивала себе гнездо. Яков Александрович строил себе дом около отцовской фабрики, директором которой он был. Анета тоже с ним рассматривала планы будущего жилья и с восторгом слушала, что говорил ее Як, со всем соглашаясь. Лучше, умнее ее Яка не было человека на свете. И не то что она это высказывала словами, но в глазах ее сияла такая любовь, в голосе звучала такая нежность, что всем было ясно, что она любит и любима и что оба счастливы.
Тут ничего похожего. Только много лет спустя Нина Васильевна мне призналась, как мучительно было для нее это время до свадьбы. Чуть ли не накануне свадьбы она хотела отказать жениху, пыталась объясниться с ним, несколько раз заговаривала о том, что ей кажется, она не любит его, сомневается в себе… Но он ничего слышать не хотел, смеялся, уверяя, что это девичьи бредни, что все ее сомнения пройдут, как только она станет его женой. Он только сердился и недоумевал, когда она не давала ему обнимать себя и целовать.
В этом предстоящем браке для нее была только одна положительная сторона, он освобождал ее от гнета братьев Барановских, перед которыми один Евреинов не пасовал. И действительно, оба брата очень понизили тон, когда Евреинов вошел в их семью и в особенности когда стал вникать в денежные дела Сабашниковых, которыми до сих пор бесконтрольно распоряжались Барановские. Нина Васильевна стала теперь в денежном отношении независимой от них.
Ее состоянием стал распоряжаться теперь муж. Вначале у них доходы с золотых приисков были огромные, у Нины Васильевны было около 300 тысяч годового дохода. Потом, через несколько лет, когда золотая жила иссякла, доходы все сокращались. В конце концов их не стало хватать на широкую жизнь Евреиновых.
За несколько дней до свадьбы Нины Васильевны у Сабашниковых на даче под Москвой, в Жуковке, был устроен девичник. Мы, все сестры Андреевы, были приглашены на весь день. Мне было семнадцать лет. Я в первый раз была в длинном платье, сшитом у хорошей портнихи, и была причесана парикмахером. Это меня, должно быть, очень меняло, так как со мной все обращались уже не как с девочкой, а как со взрослой. Жених Нины Васильевны, представляя меня своей старшей сестре и своим родственникам, съехавшимся из Петербурга на свадьбу, говорил шутливо: «Катенька Андреева, подруга Нины, очень серьезная девица».
После парадного обеда на террасе были танцы в саду на площадке, освещенной пестрыми фонариками и лампионами и красиво разукрашенной цветами.
Нина Васильевна оказалась центром всеобщего внимания и была прекраснее всех, как всегда. Я не подходила к ней, но издали следила за ней. Она была особенно как-то бледна и печальна в этот день. Что с ней? Что-то случилось за эти дни, что я ее не видела… Но наружно она, как всегда, была спокойна, ровно любезна с гостями, даже улыбалась, но только одними губами, глаза ее ушли внутрь… Я стояла недалеко от нее, когда лакей подал ей огромный, как колесо, букет. Букет был из белых роз, а из маленьких красных были составлены слова: «И будешь ты царицей мира…» Все стали рассматривать его. «От кого? От кого?» — и все посмотрели в сторону жениха. Нина Васильевна взглянула на карточку и смущенно смяла ее в руке. «Надо поставить букет в воду», — сказала она, оглядываясь на меня. Я сейчас же подошла, и мы пошли вместе в комнаты. В дверях стоял большой, неуклюжий, пожилой человек. Когда Нина Васильевна поравнялась с ним, он низко поклонился ей, как кланяются в церкви перед иконой, и робко сказал, не поднимая головы: «Вы разгневались, вам не понравился букет. Простите…» — «Нет, букет очень красив, благодарю вас, но зачем это вы!..» Он что-то ответил ей очень тихо. Но я слышала: «Царица мира для всех, не для меня одного. Еще раз простите». И когда Нина Васильевна прошла мимо него, он так и остался в согбенной позе, с опущенной головой. Проходя через маленькую гостиную, в которой никого не было, Нина Васильевна вдруг выпустила букет из рук и опустилась в кресло. Я бросилась к ней: «Ты больна, что с тобой? Почему ты так ужасно печальна?» — «Нет, ничего, — сказала она слабым голосом и постаралась улыбнуться. — Теперь уж все кончено, назад нельзя… Вчера со мной что-то случилось, у меня был долгий обморок, я всех напугала и сама испугалась, думала, не встану. Теперь все прошло». (Это был, как я впоследствии узнала, первый припадок ее длительной нервной болезни.) Я постаралась заслонить собой букет, выпавший из ее рук, вообразив, что это он ее так взволновал. Но она попросила меня поднять его, спокойно взяла и стала расправлять смятые лепестки цветов. «Бедный», — проговорила она, вдыхая аромат роз. «Кто бедный? — спрашивала я себя. — Букет или тот старик, застывший там в своей склоненной позе?»
