Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Дети Токмаковых делали все, что хотели, родители им ни в чем не отказывали. Девочки, никогда не бывавшие в театре в Сибири, пристрастились к нему в Москве. Нелли, как и я, обожала Ермолову, Мэри — Федотову. Они смотрели этих великих артисток во всех ролях, бывали на их бенефисах, бросали им цветы на сцену. Они ездили в театр даже в будни! И это им нисколько не мешало учиться. Правда, первые годы по приезде из Сибири они учились мало, чуть ли не каждый вечер бывали в театре, в концерте, в гостях. Или у них бывали гости. Ложились они часто после полуночи, вставали поздно, когда хотели. Утром они просматривали толстую пачку афиш, которые получали на дом. Им хотелось видеть все представления, во всех театрах.

Однажды Мэри при мне сказала: «А вот мы еще не были в „Salon de variétés“ [77]. Что это такое за театр?» «Это неприличный театр», — авторитетно заявила я, повторяя слышанные мною дома слова старших. Этот театр помещался на Дмитровке, и, когда мы шли на гимнастику, мы проходили мимо него, нам не позволяли останавливаться у его дверей, разукрашенных пестрыми афишами.

Мэри захотелось непременно побывать там. Она просила отца послать за билетами. И вечером же они поехали в этот кафешантан. «Ну что вы там видели?» — спросила я Нелли с большим любопытством. «Ничего особенного. Было так скучно, что мы уехали с половины спектакля, все то же самое: артисты и артистки пели и танцевали все одинаково, очень высоко поднимали ноги, а одна даже сбила шляпу с головы своего кавалера. Все артистки были в декольте, кто в очень коротких, кто в очень длинных юбках. Очень скучно было. А ты говорила — неприлично!»

Мне особенно нравилась старшая девочка Нелли, и мы стали с ней друзьями. Она так же, как и я, не играла в куклы, любила бегать, шалить, а позже — читать.

У них в доме собиралось большое общество детей, устраивались вечера, играли в игры, танцевали, что мы с Нелли не очень любили, но чтобы не расставаться, мы танцевали друг с другом, я за кавалера. И чем больше я шалила и буянила, тем больше Нелли восхищалась мной. Она все одобряла, что я делала, и говорила, что главным образом ей нравилось мое бесстрашие. Она верила в то, что я ничего не боюсь, и я изо всех сил старалась поддерживать в ней эту иллюзию.

У нее, как и у меня, не было особенных отношений к мальчикам, мы с ними не шептались, не прятались по углам, не целовались, как другие девочки. Во всем у нас с ней сходились вкусы, мы любили те же книги, те же стихи, мы декламировали «Гамлета», изображали «Демона» Лермонтова. Нелли, конечно, была посвящена во все перипетии моей любви к Нине Васильевне. И она знала Нину Васильевну и разделяла мое обожание. Нина Васильевна изредка бывала у Токмаковых, что было праздником для всех. Ее любили все в доме, начиная с хозяйки, Варвары Ивановны, до разных сибирских тетушек, которые собирались в большом количестве у Токмаковых и на руках носили «младшую дочку почтеннейшего Василия Никитыча». Я так привыкла к тому, что Нина Васильевна всем нравилась, что не могла себе представить, чтобы было иначе. И действительно, ведь я ни разу не слыхала, чтобы она в ком-нибудь возбуждала антипатию или кто-нибудь осуждал ее. Только позже, когда мы были уже взрослыми, наша студенческая молодежь сторонилась ее, считая гордой и холодной, — черты, абсолютно чуждые ей. Я думаю, эту молодежь смущала ее чисто внешняя сдержанность, царственная осанка, ее манера держаться.

Воспоминания - i_013.jpg

Е. А. Андреева

Нелли тоже нравился брат Нины Васильевны — Федя. Правда, Федя нравился всем девочкам без исключения, и между ними постоянно происходили ссоры и недоразумения, в которые нас с Нелли не посвящали. Но со мной и с Нелли Федя был совсем другой при наших встречах на вечеринках у знакомых. И совсем, совсем другой, когда бывал у нас в доме.

Федя учился в гимназии Поливанова в одном классе с моим братом Алешей. Он часто приходил к нему, они обменивались книгами, совещались об уроках, о сочинениях. Федя был мальчик очень развитой и начитанный. Он отлично учился, не как лентяй Алеша, за которого я делала переводы, писала сочинения, которому вдалбливали латынь. За сочинение «Война и мир» мы с Федей получили 5, а Алеша 4, потому что у меня были три грубые орфографические ошибки, которые Алеша не заметил, переписывая мое сочинение к себе в тетрадь.

Мы с Федей разговаривали всегда очень оживленно, мало обращая внимания на Алешу, который нами тоже мало интересовался. Когда я подросла, наше общение с Федей стало интенсивнее. Федя приносил мне для чтения книги всегда очень серьезные. В последние гимназические свои годы Спенсера, Бокля… Я одолевала эти толстые тома с трудом и со скукой, но, конечно, не говорила ему об этом. Мне очень льстило высокое мнение Феди о моих вкусах, интересах. Разговоры о прочитанном нас очень сближали. Правда, говорил больше он, я — слушала.

Однажды мы заговорили об убийстве императора Александра II, только что происшедшем и страшно меня потрясшем. Я долго оплакивала моего любимого государя, когда в церкви поминали его, становилась на колени. Ведь я знала его, видела близко на прогулках в Петровском парке. А раз, когда он с маневров возвращался в свой Петровский замок, я бросила ему цветы в коляску — так близко я стояла от него, у самых ступеней дворца, где нас устроил генерал Ден — тогдашний дворцовый смотритель.

И вдруг оказалось, что Федя на стороне террористов, убивших царя! Я не верила своим ушам. Александр II! Царь-освободитель! Отменивший крепостное право, даровавший свободу крестьянам! Федя ответил многозначительными отрывистыми фразами: «Дело не в личности. Тут принцип. Монархия отжила свое время. Бывают положения, где насилие необходимо. Вот французская революция». И он приводит факты и цифры из истории. «Как он умен, как много знает», — думала я, слушая его, но не могла согласиться с ним. Все-таки Александр II… «Крепостное право, — продолжал Федя, — отменено только на словах. Народ не освобожден. Его предстоит освободить, и сделать это должны мы, наше поколение. И мы это сделаем!» — «Как?» — «В двух словах этого не скажешь. Но мы вернемся к этой теме, если она вас интересует».

В Фединых речах была всегда какая-то недоговоренность, какой-то тайный смысл. «Я не все понимаю, потому что я глупа», — думала я.

«А что думает Нина об этом?» — спросила я. «Я никогда ни с кем не говорю об этом, только вам сказал, потому что уверен, что вы сохраните тайну, важность которой вы же понимаете». Я не очень понимала, какую тайну я должна хранить, но была очень польщена его доверием и дала слово никому никогда о ней не проговориться.

Разговоры между нами на эти темы возобновлялись, и меня чрезвычайно интересовали такие странные вещи, как, например, то, что убийство может быть не грехом, а подвигом, что террористы не преступники, а герои, отдавшие жизнь за идею. А преступники те, что у власти, служат монархии, давно отжившей; те, что порабощают народ, насильно задерживают его развитие, эксплуатируют его. Бороться с этим злом, вносить просвещение в массы, одним словом, идти в народ — вот благородная задача, за которую можно отдать жизнь. С этим я соглашалась и мысленно сейчас же решила, что пойду в народ и отдам за него жизнь.

Федя знал кружок, где молодежь работает под руководством одного народовольца. Он ссылался на знакомых ему каких-то Степу и Петра, читал мне их письма, написанные на клочках грязной бумаги, желтыми чернилами, совершенно непонятным для меня языком. Федя пояснил мне скрытый смысл их слов.

Однажды, вернувшись с охоты из их имения, куда Федя ездил на Рождество, он шепотом сказал, вызвав меня на лестницу, где нас никто не мог слышать: «Страшные вести: Степан арестован у нас в деревне за пропаганду. Мы не будем больше собираться. Все разъехались. Если откроют нашу организацию, то и мне несдобровать». Я пришла в страшное волнение и не знала, как мне его скрыть. А Федя в этот вечер был особенно весел, затеял шарады, смеялся. Я восхищалась его умением владеть собой, так ловко притворяться.

вернуться

77

Салон варьете (фр.).

52
{"b":"200372","o":1}