Ко мне подошел мой маленький брат Миша и сказал, страшно огорченный: «Тебя зовут, мы сейчас уедем домой». — «Не хочу, не поеду», — повторяла я в отчаянии, не отрывая глаз от моей красавицы. Нина вальсировала, склонив слегка голову и опустив веки, она кружилась в танце, не сливаясь со своим кавалером, как будто танцевала одна, а он только соприсутствовал. Она опустилась на «наш» стул. «Это твой брат? У меня тоже есть маленький брат, и его тоже зовут Миша». Мой Миша дергал меня за платье. «Куда ты зовешь Катю? А вам не хочется домой?» Мы оба чуть не плакали. «Конечно, нет». Она взяла нас за руки и пошла к нашей матери, у которой она, краснея и конфузясь как девочка, попросила нас оставить еще немножко на балу. Мать тотчас согласилась и пригласила ее к буфету выпить что-нибудь прохладительное. «Вот Катя и Миша меня угостят», — сказала она, как будто мы давно-давно с ней были знакомы. И она накладывала нам пирожное и конфекты, и ела с одной тарелки с нами, и болтала, и шутила с нами, отказываясь танцевать, когда ее звали. Начиналась вторая кадриль, за ней пришли. Она поцеловала нас и сказала, обращаясь ко мне: «Мы скоро увидимся, я на днях приеду к вам».

Я не помню, как я доехала домой. Я долго не могла заснуть. Перед глазами неотступно стоял ее образ, я слышала ее голос: «Моя девочка», я ощущала прикосновение ее мягкой, как будто бескостной, руки. «Мы скоро увидимся». Как это может быть! Она приедет к старшим сестрам, как уже приезжала, будет сидеть в гостиной, а мне, конечно, не позволят сойти вниз из детской.

Бал был 21 ноября. 24-го, в день моих именин, когда мы сидели вечером у себя в детской, слушая чтение нашей m-lle, к нам наверх поднялся Белинский [74], наш старик лакей, и, протягивая мне какую-то бумажку, сказал: «Катрын, получай. Вишь, какая важная барышня стала, ей телеграмму шлют». «Катерине Алексеевне Андреевой» — еле разобрала я свое имя. Это была поздравительная телеграмма, длинная, как письмо. «Моя черноглазая девочка», — «до скорого свидания», «твоя старая Нина» и еще много-много было там разных слов. Я читала и перечитывала их. Ночью положила эту драгоценную бумажку к себе под подушку, потом заперла ее в шкатулку, но постоянно доставала ее оттуда и рассматривала. Это был не сон. Она, моя принцесса, не забыла меня, она помнила меня так долго. Когда был бал? Три дня тому назад. Как долго! «До скорого свидания», — написала она. Когда оно будет? Но оно будет, теперь я уже верила, что будет все, что она пожелает.

Я увидела ее раньше, чем думала. Я была внизу у брата в комнате, рядом с передней, когда увидела, как к нашему крыльцу подкатили сани. С запяток соскочил лакей в длинной ливрее и позвонил у нашей двери. В санях сидела она с сестрой. Я прилипла к стеклу. Дверь в переднюю распахнулась, ее лакей откинул полость, и она не торопясь вышла из саней, пошла своей царственной походкой на крыльцо и в переднюю. Я успела приоткрыть туда дверь и теперь смотрела в щелку, не теряя ни одного ее движения. Она расстегнула синюю плюшевую ротонду^{34} с соболиным воротником, сбросив ее на руки нашего лакея, скинула с ног меховые калоши и, мельком взглянув на себя в зеркало, поправив соболиную шапочку на голове, пошла за своей сестрой по лестнице. Я смотрела ей вслед и тут же решила, что увижу ее во что бы то ни стало. Я придумаю предлог, чтобы остаться у брата в комнате, я села за его стол и стала перелистывать какую-то книгу. Что я ей скажу, что она мне скажет? Как посмотрит? Поцелует ли меня? Я взяла перо, окунула его в чернила и без конца чертила что-то на столе и… прислушивалась. Наконец голоса наверху, на лестнице. Маргарита провожала гостей. Они расцеловались. Маргарита убежала, обе сестры медленно спускались. Я толкнула дверь и решительно выступила: будь что будет. «А, Катя», — первая увидела меня Нина. И так же нежно, как на балу, она взяла мою голову в свои мягкие руки и поцеловала меня. «Это младшая сестра Маргариты, Катя, с которой мы познакомились на балу», — сказала Нина Васильевна, обращаясь к сестре. Та тоже, нагнувшись ко мне, поцеловала меня. «А где же твои локоны?» — спросила Нина Васильевна. «Здесь», — сказала я, тряхнув головой. Обе сестры ласково засмеялись. «Их нет», — и Нина Васильевна провела своей нежной рукой по моим вихрам. «Но без них лучше, правда, моя девочка?» — и она поцеловала меня еще раз и стала одеваться. «Когда, когда вы опять приедете?» — только и успела я произнести дрожащим голосом. «На днях, я буду играть у вас. Приходи слушать. Ты любишь музыку?» И, еще раз улыбнувшись мне, пошла за сестрой. Я смотрела ей вслед, прильнув лицом к стеклу. «Катрын, иди к себе, а то заругаются, здесь холодно», — сказал старик лакей, трогая меня за плечо. «Белинский, какая барышня хорошая, правда?» — «Да, барышни важнецкие». Я чуть не бросилась ему на шею. «Особенно высокая, правда?» — «Да, эта будет красивше своей сестрицы». — «Знаешь, она замечательно играет на рояле», — продолжала я, чтобы только побольше поговорить о ней. «Да. Хорошее дело, а ты иди, а то холодно». Как равнодушно он говорит о ней. «Смотри, как ты чернила-то размазала», — вдруг прибавил он. Я в ужасе увидала, что у меня пальцы черные от чернил и весь фартук в чернильных пятнах. Как я могла не вымыть рук, не снять фартука! Боже мой, что она подумала обо мне! Но в ушах у меня звучал ее тихий голос: «моя девочка», «приходи слушать».

Разве я могу прийти, меня не пустят вниз, в залу, когда она будет играть. Но я тут же решила, что услышу ее, что-нибудь придумаю. Пусть меня накажут, но я услышу ее.

Через несколько дней я слушала ее. И это устроилось неожиданно просто. Маргарита позвала нас сверху, может быть, по желанию Нины Васильевны, и посадила нас в зале, когда Нина Васильевна уже сидела за роялем. Она играла уже как настоящая артистка. Моя учительница музыки еще раньше рассказывала мне, что Нина Васильевна ученица Клинтворда (ученика Листа), и если бы она была в консерватории, то была бы первой. Меня это нисколько не удивило. Конечно, она всюду первая, она лучше всех, она несравненная. Я не знала, что она играла, но чувствовала, что играет она замечательно. И я была поражена ее видом за роялем. Она сидела очень прямо на табуретке, почти неподвижно, только изредка легко склонялась над клавишами, как бы прислушиваясь к звукам, которые извлекала из инструмента. И тогда она составляла единое целое с роялем, что-то неотделимое от него. Когда она кончила первую вещь, то не обернулась к слушающим, не заговорила. На просьбы сестер сыграть еще то-то и то-то она сейчас же заиграла. После второй вещи нас услали спать. Я так и не видела ее лица в этот вечер.

Нине Васильевне было 17 лет, мне — 11. Разница в те годы огромная. Она уже кончила учиться, выезжала, носила длинные платья, прическу. А я, стриженая, в фартуке, пребывала в детской. Но каждый раз, когда она приезжала к сестрам, я ухитрялась ее видеть, и каждый раз она замечала меня и говорила мне что-нибудь ласковое. У нас в доме ее все любили, начиная с нашей строгой матери, отзывавшейся о Нине Васильевне как о «скромной и достойной девице», до моего маленького брата Миши, который, как и я, всю жизнь оставался верен своему детскому восторженному чувству к Нине Васильевне.

С годами, но очень медленно, эта разница лет между нами начала сглаживаться. Мои старшие сестры, близкие по возрасту Нине Васильевне, повыходили замуж в те годы. Маша была слишком юна для Нины Васильевны, я тем более. Самая старшая сестра, Саша, не могла быть ей подругой, так как Нина Васильевна почитала ее как старшую и благоговела перед ее умом и серьезностью.

Казалось, мы неминуемо должны будем перестать видеться, и я уже начала мучиться грозящей мне разлукой, когда вдруг наши отношения с Ниной Васильевной приняли совсем новый оборот. Это произошло благодаря моему сближению с ее братом Федей. Дружба эта возникла по инициативе Нины Васильевны и усиленно ею поддерживалась в продолжении многих лет.