Нового ничего нет, кроме одного нового увлечения. Это Людмила Джалалова, балетная плясунья с нежно-зелеными глазами. Она совсем из Бэрдслея. Это молодая женщина 27 лет, но на вид она молодая девушка лет 19. Когда я бываю с ней, я чувствую в душе весну.
Жду каких-то событий. И все ждут. Они должны произойти совсем скоро. Предел бессмыслицы, кажется, пройден.
Катя милая, как ты далеко! Целую твои глаза, целую твое лицо и сердцем люблю. Твой К.
1918. 10/23 мая. 3 ч. д. Москва
Катя милая, ты, верно, уже знаешь от Нюшеньки, что я выступаю ежедневно в «Доме свободного искусства» (бывший «Эрмитаж») в испанском вечере. Посылаю тебе вырезку из «Известий Совета депутатов». По иронии судьбы только в этой газете был сколько-нибудь содержательный отчет. Публики в общем бывает мало. Все же несколько вечеров было хорошо. Я каждый раз читаю стихи об Испании, в измененном подборе. Меняю также и содержание слова. По большей части говорю на тему «Испания — страна пламенного желания, а отсюда — блестящего достижения», а также «Учись творить из самых малых крох — иначе для чего же ты кудесник?» Говорил также о народном творчестве и испанской песне, говорил о ином, чем русское, понятии человеческого достоинства, единственного рыцарства и ощущении свободы, заключающемся не в оскорблении другого, а в вольном самоутверждении. В ближайшее воскресенье выступаю перед публикой «демократической» — рабочие, служащие и пр. Буржуазия — нужно отдать ей справедливость — неисцелимая дрянь.
Вообще, жизнь в Москве превратилась в какой-то зловещий балаган. Неунывающие россияне все еще не отдают себе отчета в том, что на Россию наброшена мертвая петля. Голод уже устрашающе идет, уже в точности наступил. Вчера через Петю я купил пуд ржаной муки за 200 рублей. Собираюсь купить еще 2 пуда. Верно, на днях она уже будет по 300 руб., а там и вовсе исчезнет. Я зарабатываю по 2000 руб. в месяц, которые все уходят на жизнь, отнюдь не роскошную, а, напротив, часто полуголодную. Это Бедлам.
Впрочем, я ухитряюсь создать себе досуги для чтения и пишу стихи. Мне хочется написать новую книгу стихов, совершенно не связанных с Россией и с действительностью. Мои новые стихи могли бы быть написаны скорее на планете Венера, чем на планете Земля.
К тебе приеду непременно, когда будет совсем тепло. Обнимаю тебя, моя милая. Твой К.
1919. 27 сентября ст. ст. Москва. 12 ч. н.
Моя любимая Катя, всегда милая, всегда хранимая в сердце, мне кажется сказочным, что мы обмениваемся письмами, что твой голос доходит ко мне, и мой к тебе. Я писал тебе несколько раз. Последнее письмо отправилось с Адриановой, и с ней мы отправили тебе (я, Нюша и Таня) 2500 рублей. С юношей, который повезет тебе это письмо, Таня посылает тебе, кажется, 3000 (от Ал. Ал.). Со следующей оказией я опять пошлю тебе денег. Мы посылаем тебе также вещи и книги. Я шлю № «Москвы» со стихом Брюсова ко мне (он сейчас тяжко болен, говорят, умирает, заражение крови, — злоупотребление морфием); интересную книгу Игнатова о Гофмане{133} (это мой приятель, испанист, собирается написать диссертацию о Кальдероне); блестящую книгу Jacques Reboul, «Sous le chêne celtique» [176] (мне кажется, ее стоит перевести); книгу лучшего (наряду с Андерсеном) датского писателя XIX века Якобсена «Нильс Лине», в немецком переводе (который я сверял с датским подлинником), я уверен, что ты захочешь перевести этот роман, я сверю твой перевод с подлинником, а Сабашников нам напечатает его; и последнее, что напечатано моего, «Жемчужный Коврик» (где я «вывожу в свет» двух молодых поэтов). Мне больше, к сожалению, нечего послать. Книги не печатаются. Во всяком случае, в идиотской новой орфографии я печатать свои новые сборники не хочу. Впрочем, из моих собственных новых книг вполне готовы и ждут (уже давно) напечатания лишь две: прозаическая «От Острова к острову» («Океания») и стихотворения «Тропинкой Огня». Я всецело поглощен сейчас старым испанским театром. Только что кончил «Волшебного мага» Кальдерона и завтра отдаю его в театр Корша, а дней через 10–12 кончу комедию Кальдерона «Невидимка» («Дама-Привидение»), этот перевод я делаю для Студии Художественного театра. Кальдероном и Шекспиром я, верно, буду занят весь этот год. Мне хочется сделать нечто крупное, что останется в русской литературе и русском театре надолго, на столетия. Я еще верю в новую полосу путешествий, изучений и творчества. В этом воплощении мы еще будем, Катя, с тобой и в нашем любимом Париже, и в иных красивых странах. За отсутствием возможности путешествовать я в свободные часы читаю на иностранных языках разные разности. Что я читаю в данное время? Десятка два книг. По-гречески: «Евангелие от Иоанна». — По-латински: Саллюстия «Заговор Катилины». — По-испански: перечитываю Кальдерона, читаю театр Лопе де-Вега, Тирсо де Молина, Сервантеса. — По-итальянски: романы Фогаццаро. — По-португальски: книгу Перейра де Мелло «Музыка в Бразилии». — По-французски: драмы Гюго и исследование Фориэля «История провансальской литературы». — По-английски: книгу некоего знатока Достоевского. — По-немецки: Новалиса. — По-норвежски: те вещи Бьернсона, которые еще не читал. — По-шведски: Сельму Лагерлеф. — По-польски: Выспянского. Я, кроме того, не перестаю время от времени читать разные исследования по естествознанию и по сравнительному языкознанию. Мне очень жаль, что мне приходится уделять на переводные работы больше времени, чем хочу, — я бы хотел гораздо больше читать. Но это уж мой крест, и я несу его терпеливо.
Не знаю, что сказать о моей деревенской жизни. Тесно у нас там, почти как в избе. Миррочка все время на воздухе с соседними детьми, с кошкой, с собакой, с козами. Она мало читает и слава Богу, она очень успокоилась нервно. Умница она, острая чрезвычайно. На днях ее Елена подстригла, и она уморительно напоминает Нинику. Елена поит и кормит нас, весь день за стряпней, измучена, но бодра, пьет крепкий чай и курит без конца, все по-прежнему. Я по часам гуляю, перевожу, собираю хворост для топлива, перевожу, собираю хворост, читаю. Каждую неделю дня два-три провожу в Москве. В данную минуту я уже 3-й день в Москве и пробуду еще дня два. Нюшу я очень люблю, и мы с ней дружны безоблачно. Но здесь, в доме, — я писал тебе, — я чувствую себя дома лишь у себя в комнате и у Нюши. С Таней мы взаимно-ласковы, но друг к другу не заходим в комнаты почти никогда. Присутствие Людмилы Евграфовны мне скорей неприятно. Присутствие Сипачевых просто ненавистно, хотя я стараюсь не замечать их. Тебя я чувствую всегда здесь, хотя тебя здесь нет.
Моя милая, твои последние весточки такие тоскующие. Тебе очень тяжело без Ниники, без меня, без всех нас. Я слышу через строки твой живой голос. И я так люблю тебя. Ни с кем не мог бы тебя сравнить. Другой тебя нет на земле, нет среди звезд.
Целую твои глаза, целую родное лицо, всем сердцем люблю тебя и верю, что разлука теперь скоро кончится. Твой Рыжан.
28 сент. 3 ч. д.
Юноша еще не пришел, и я пользуюсь случаем написать тебе сколько-нибудь еще. Ты говоришь, что ты ничего не знаешь, что делается в мире. Но и мы здесь мало что знаем. Ни книг, ни газет из-за границы. Ничего, кроме агитационных листков в Москве. Нельзя же серьезно относиться к произвольным сведениям, партийно освещенным. Те, которые приезжали из-за границы (я сам никого не видел, лишь слышал), говорят, что и во Франции, и даже в Германии, и даже в Польше давно началась нормальная трудовая и светлая жизнь. Из общих знакомых ни о ком нечего сказать. Впрочем, я бываю лишь у Поляковых (Ал. Ал.) и у Юргиса. Ко мне приходят немногие. Сейчас была прелестная японка, Инамэ Ямагато, мы очень нежны друг к другу.
На хризантеме я кончаю. Увы, юноша явился. Я посылаю тебе еще «Сонеты» свои и «Египет. сказки». Может быть, подаришь кому-нибудь.
