Понемногу Бальмонта начали печатать за границей на французском языке; в «Monde nouveau» [152] появились статья Люси Савицкой о Бальмонте и перевод нескольких его сонетов. В «L’ Amérique Latine» [153] печатались его «Письма из Мексики». Несколько статей Бальмонта, написанных им по-французски (о Поле Моране, о Жалу и других современных романистах), напечатали в газетах. В Берлине один грузинский друг Бальмонта устроил в кинофирме сценарий к «Носящему барсову шкуру», написанный Бальмонтом перед самым отъездом из России. В это же время Бальмонта выбирают в почетные члены «Общества Руставели» в Берлине, задающегося целями изучения и развития грузинской культуры. Это общество взяло у него очерк о Руставели, чтобы издать отдельной книгой в сопровождении переводов на все европейские языки и некоторые восточные.
К концу 1922 года Бальмонт переезжает в Париж и радуется и городу, и людям. Он находит небольшую квартиру, но уже не в Пасси, а ближе к Латинскому кварталу: четыре комнаты, ванна, электричество, 600 франков в месяц. Это очень недорого. Она солнечная, тихая. Из окон видны пустынная улица и часть соседнего сада. Шум от повозок неистовый лишь раз в неделю, под утро, в базарный день. И так как квартал бедный, там не ездят «ненавистные» ему автомобили, «пакостные» автобусы и «отвратные» трамваи. Бальмонт долго еще не может устроиться с работой. Русская эмигрантская пресса ему кажется очень скучной, даже противной. Он стоит в стороне от нее, старается больше печататься во французских журналах. Он познакомился с Эд. Жалу, автором «L’ escalier d’ or» [154]. Роман Бальмонта должен печататься в «Ревю де Мари». Затем он приглашен читать лекции в Сорбонне. К концу зимы выходит его книга «Visions Solaires» в переводе Люси. Книга эта имеет в Париже очень большой успех. Хвалебные отзывы о ней в прессе Бальмонт посылает мне. Но он все больше и больше тоскует по России. Он писал мне из Парижа в 1921 году: «…Я уязвлен тоской нестерпимой. Я знал, что еду на душевную муку. Так оно и продлится. Что же, из сердечной росы вырастают большие мысли и завладевающие напевы. Я пишу. Мои строки находят отзвук и будут жить. Меня это больше не радует никак».
«Я хочу России, я хочу, чтобы в России была преображающая заря. Только этого хочу. Ничего иного. Здесь пусто, пусто. Духа нет в Европе. Он только в мученической России».
Я видел ибиса в моем прозреньи Нила,
Фламинго розовых и сокола, что бьет
Диск солнца крыльями, остановив полет,
Являясь в реяньи, как солнечная сила.
Тропическая ночь цикадами гласила,
Что в древней Мексике сама земля поет.
Пчела индийская мне собирала мед,
И были мне цветы, как пышные кадила.
В Океании, в ночь, взносился Южный Крест.
И птица-флейта мне напела в сердце ласку.
Я видел много стран, я знаю много мест.
Но пусть пленителен богатый мир окрест,
Люблю я звездную России снежной сказку
И лес, где лик берез — венчальный лик невест.
K. Д. Бальмонт. 1924 г. Стихотворение на обороте фотографии
Новый год (1923) он встречает у себя дома. «На столе предметы, которые могли радовать: чай, финики, сыр, безгреховный салат, печенье, бутылка хорошего вина, пышный букет нарциссов, на моем письменном столе мимозы, сирень, но у меня мертвый камень тоски в сердце и, как в балладе Раутенделейн, строка: „Я с мертвой невестой, бери“. О, я не хочу еще раз встречать Новый год за границей».
И с тех пор уже нет письма, в котором он не писал бы и в прозе, и в стихах о своей тоске, о желании вернуться в Россию. «В Москву мне хочется всегда, а днями бывает, что я лежу угрюмый целый день, молча курю, думаю о тебе, о Нинике, о великой радости слышать везде русский язык, о том, что я русский, а не гражданин Вселенной и уж меньше всего гражданин старенькой, скучненькой, серенькой Европы.
Я ношу в кармане твое последнее письмо в 8 убористых страниц и время от времени, чтобы побыть в России с тобой и Ниникой, перечитываю его. Через эти строки, написанные милым трогательно-косвенным почерком, я уношусь мыслями в родные места, и как бы мне хотелось быть там с тобой! Я ни на что не жалуюсь. Только два обстоятельства я воспринимаю как мучение и несправедливость. То, что я в разлуке с тобой, и то, что я не знаю, когда мне будет суждено вернуться в Москву».
Шестнадцать месяцев над влагой Океана,
Прогулки долгие близ кружева волны.
Благословение верховной вышины,
Жемчужный Новый Серп, зашедший в небе рано.
Она жива и ждет, далекая Светлана,
О ней поет душа, лишь ею ткутся сны.
Теченье вышних звезд — горнила старины,
Откуда брызжет новь сквозь саваны тумана.
Единственная мысль — я здесь и я не здесь.
Единственная страсть — Избранница, Россия.
Ей — в гуле синих волн все сны мои морские.
Живое чудо есть от века и доднесь
В темницах раковин, в ночах, душой я весь.
Мне жемчуг — весть из бездн, что будут дни другие.
В мгновенной прорези зарниц,
В крыле перелетевшей птицы,
В чуть слышном шелесте страницы,
В немом лице, склоненном ниц,—
В глазке лазурном незабудки,
В веселом всклике ямщика,
Когда качель саней легка,
На свеже-белом первопутке, —
В мерцаньи восковой свечи,
Зажженной трепетной рукою,
В простых словах «Христос с тобою»,
Струящих кроткие лучи, —
В глухой ночи, в зеленоватом
Рассвете, истончившем мрак,
И в петухах, понявших знак, —
Чтоб перепеться перекатом,—
В лесах, где папоротник, взвив
Свой веер, манит к тайне клада,
Она одна, другой не надо,
Лишь ей, Жар-Птицей, дух мой жив.
