Он доволен своей деревенской жизнью в Новогирееве. У них тесновато, но девочка все время на воздухе с соседскими детьми, которых она обожает. Она меньше читает и успокоилась нервно. Бальмонт приезжает в Москву и остается там день-два. Хлопоты о пропитании, о дровах все продолжаются. Художественный театр обещал несколько саженей дров, но пока они все зябнут, его пальцы с трудом пишут, больше шести градусов у них не бывает. Елена болеет, у нее вновь воспаление в легком. Девочка не выходит из простуды.
Затем опять долгий перерыв в письмах: Бальмонт не в состоянии был писать, ему пришлось спешно бежать из Новогиреева. Оказалось, что их дачка в Новогирееве — заколдованный дом (maison hantée). В ней водились духи, которые поднимали вихри в комнатах; вещи срывались с мест, летали по воздуху и разбивались вдребезги. Посуда у них была перебита вся до последней чашки. Квартира имела вид, будто в ней прошел погром. Сначала Бальмонт с Еленой думали, что это, может быть, кошки, крысы, змеи, наконец, но когда на их глазах кувшины поднимались в воздух, а книги с грохотом, как будто они были из металла, падали на землю, сомнений больше не было, это была «нечистая сила». Это продолжалось два месяца с перерывом в определенные дни и часы. У них не стало больше сил терпеть, и они бежали. Так как в это время как раз отменили поезда, то они шли десять верст до Москвы пешком, нагруженные своим багажом.
Когда Бальмонт написал мне об этом случае, я очень заинтересовалась и просила его еще подробностей. Я только что прочла тогда в книге Мопассана рассказ «Le Horla». По-русски он называется «Кто знает». Меня поразила тождественность случая, описанного Бальмонтом и Мопассаном. У Мопассана в доме двери растворяются сами собой, мебель выходит из комнаты и исчезает бесследно, ее не могут разыскать, несмотря на все усилия и хозяина и полиции.
«Ты спрашиваешь меня подробности о даче в Новогирееве. До нас там жила какая-то женщина-врач, у которых была страшная ссора с хозяином, и однажды в ее отсутствие все ее добро исчезло из помещения. Было следствие, делались обыски, ничто не было найдено. Когда мы летом перебирались, хозяйка показалась мне замученной и ласковой, доброй женщиной, но когда я увидал впервые хозяина, высокого, тощего человека, я сразу ощутил магнетический толчок крайней неприязни. Я с ним за все время мало имел дела, но за месяц до отъезда бешено с ним поссорился на почве грубости, которую он беспричинно допустил по отношению к Елене.
Причиной были козы, которые врывались к нам домой. Медиумические явления в нашем помещении (напоминаю — отделены плотной стеной от хозяйской дачи) начинались обычно между 4 и 5 часами дня, когда как раз эта каналья возвращалась со службы. Я уверен, что через стену он посылал нам свой сглаз, свою злую волю. Я должен еще сказать, что Мирра летом по утрам чуть не каждый день капризничала и скандалила. Так как это мне мешало работать, я приходил в ярость и проклинал ее. Я заметил, что явления полета предметов происходили всегда в такой день, когда утром были проклятья. Вот и все…
Я помню, как особенно жутки были те случаи, которые являлись прямым, немедленным ответом на высказанную вслух или подуманную лишь про себя мысль. Один раз, например, когда в столовой полетели предметы, я сказал Елене: „Положи это яблоко в стенной шкаф, это самое достоверное место“. Она положила туда яблоко и поставила граненые стаканчики. Едва после этого она пошла в свою комнату, а я в свою, шкафик был сорван и брошен об пол, посуда разбита, яблоко исчезло. Другой раз, когда летали предметы в комнате Елены, я вошел туда, все осмотрел, никакой кошке негде было спрятаться. Но я себе сказал мысленно: „Проверю фортки“. Я тщательно их запер, отомкнуть их могла лишь человеческая рука. Я затворил дверь и вышел в другую комнату. Через минуту все чистое белье, только что принесенное прачкой, с шумом полетело с кушетки на пол, а когда я вошел, обе фортки были отперты и открыты. И наконец, те случаи, когда перед Еленой и Миррочкой предметы поднимались на воздух и маленькие словари падали на пол с таким грохотом, как будто в них была большая тяжесть». (Письмо Бальмонта из Москвы от 20 марта 1919 года.)
Мне особенно интересно было услыхать рассказ об этих явлениях от Бальмонта, потому что Бальмонт необычайно точно передавал всегда все, что видел своими глазами, не преувеличивая и не приукрашая. Память у него была изумительная и на имена, и на числа. Он никогда их не путал, не перевирал. Он очень не любил «приблизительности» в рассказах, особенно когда они касались чудесного, сверхъестественного. Поэтому Бальмонту я верила безусловно, зная по опыту, с какой щепетильной точностью он передавал факты.
В Москве Бальмонт вселил в свою комнату Елену с Миррой, а сам устроился в бывшей моей комнате. Бальмонт писал мне подробно, что его заставило привести Елену и Мирру в нашу квартиру. Его смущало, что этим я могла быть недовольна, как были недовольны мои родные. «Мне хочется думать, что у тебя нет в сердце упрека мне. Неизбежность крайности была настоящая. И мне казалось, когда я мысленно говорил с тобой, что ты сама помогла бы мне именно так, как это случилось». Жизнь его течет всегдашним порядком. Он работает неустанно, читает и пишет стихи, но немного. В Госиздат отданы две его рукописи: «Огненная воля» и «Грозовые рассветы» (Сборник из сборников) [151]. Получил он за них часть платы — 20 тысяч рублей. «Но это очень мало при „нынешних умалишенных ценах“. Купил картофеля, меду, масла, отдал оставшиеся деньги Елене и Нюше, они купили хлеба и крупы. В ближайшие дни будем сыты». Затем к концу января должна выйти его небольшая книжка стихов «Перстень».
«Я решил passer outre (пренебречь) вопросом орфографии и принять лучше нежеланное правописание, чем литературное молчание неизвестного числа лет».
Бальмонт не издавался два года. В двух литературных книжных лавках в Москве ежедневно по тридцать — сорок раз спрашивали его книги, но их нет. Случайные экземпляры, откуда-то возникающие, продавались по безумным ценам. «Если бы типографии сейчас работали правильно, меня читали бы, — пишет он, — не тысячи людей, а миллионы». Кроме его стихотворных сборников, Госиздат взял у Бальмонта книгу об Океании «От острова к острову» и уплатил ему за нее 70 тысяч рублей, но это не значит, что он разбогател: хлеб стоит около 200 рублей фунт, масло — 1800, одно яйцо — 150, коробка спичек — 50…
Сам Бальмонт с семьей не всегда в те годы голодал, но все они очень страдали от холода: девочка не вставала с постели. Елена с утра до вечера раздувала печурку и с невероятными усилиями кормила своих. Она непрестанно болела, еле держалась на ногах, и от нее осталась тень. Бальмонт продолжал мужественно бороться с нуждой. Он молча и спокойно переносил все жизненные неудобства. «Я твердо решил, — пишет он, — испить сполна чашу, уготованную мне Судьбой». Он верит, что дождется лучших дней.
Зимние дни идут и уходят. Близится весна. И Бальмонт начинает мечтать о поездке за границу. И как всегда, он мечтает не в пустом пространстве, а тотчас думает об осуществлении своих мечтаний. Его предполагаемая поездка могла быть обеспечена теми рукописями, которые он сдал в Госиздат, в «Задругу», в издательство Сабашникова. Но это все так неверно. И Бальмонт не предается иллюзиям, а продолжает работать и изыскивать средства. В это время он серьезно болеет, что редко с ним случается. У него «испанка». Он счастлив, что принужден лежать в постели. Окружает себя десятками книг на разных языках. Принимается вновь за изучение древнеегипетского. «Испанкой» заражается Мирра и болеет еще серьезнее отца. Не успел Бальмонт встать, как сваливается Елена с температурой сорок градусов.
В эти мартовские дни празднуется тридцатилетие первой книги стихов, изданной в Ярославле в 1890 году. Эта цифра переносит Бальмонта в «далекую даль дней одиночества, тоски, безответности, всего того, что я давно позабыл совсем». «Сколько жизней в моей жизни!» — восклицает он при этом. Сейчас он пишет для «Альманаха Камерного театра» очерки о «Саломее», «Сакунтале», «Жизнь есть сон», «Фамире Кифареде». Пишет собственную драму «Огненное причастие», которую давно задумал, в мыслях она у него была почти написана.
