На слова «как в Примеле» я возражала, что Елена и тогда уже не довольствовалась ролью гостьи, а теперь она, конечно, хочет, чтобы ее открыто признали его женой. «Поговорите с Еленой, — сказал Бальмонт, — и решите между собой, как быть, я подчинюсь вашему решению». Но я знала Елену и знала, что говорить со мной по существу она не будет, мои слова на нее никак не подействуют и никаких решений тем более она не примет.
Я перестала с ней видеться в Париже, не ходила к ней, не звала ее к себе. Но она все же приходила в комнату Бальмонта и с ним заходила ко мне. Бальмонта ужасно огорчала моя «неприязнь» к ней, и он всячески старался примирить нас, но ничего не выходило, и он разрывался между нами, страдая, и искал забвения в вине.
Так жизнь не могла продолжаться. Я ясно видела, что она губит Бальмонта. Но где был выход? Одной из нас надо было отойти: Елене или мне?
Елена прямо сказала, что не может жить без Бальмонта, лучше покончить с собой. А мне было страшно оставить Бальмонта с Еленой. Я не представляла себе его будущее с ней. Мои близкие, узнав, помимо меня, в каком «фальшивом» положении я очутилась, уговаривали меня уйти от Бальмонта, вернуться в Россию и зажить новой жизнью. Брат мой, Михаил Алексеевич, с которым я была дружна с детства, предлагал жить с ним за границей (он был дипломат, только что вернулся из Японии и получил назначение в Мюнхен) и удочерить мою дочь. Но я не могла решиться расстаться с Бальмонтом. Шел десятый год нашей совместной жизни, мирной и для меня счастливой, и я все на что-то надеялась. Но когда узнала от Бальмонта, что Елена в ожидании ребенка, я бесповоротно решила расстаться с ним. И сказала ему это. Он был потрясен неожиданностью. «Почему расстаться, я хочу быть с тобой. Но я не могу оставить Елену, особенно теперь, это было бы нечестно с моей стороны». С этим я была согласна.
Я так помню это наше решительное объяснение в яркую лунную ночь на берегу океана в Сулаке. Выслушивая мои упреки и стенания, он не оправдывался, не врал. Я много позже только оценила, как честно и деликатно было все, что он говорил тогда. «Я у тебя ничего не отнимаю (Бальмонт любил слова Шелли „делить — не значит отнимать“), я такой же, как всегда, я никогда к тебе не изменюсь», — повторял он, опечаленный и расстроенный.
И это была правда. Всю жизнь он не менялся ко мне. Наша душевная близость, наша дружба, его постоянное внимание ко мне и к моим близким не только не ослабели, напротив, возрастали с годами. Он тосковал, не выносил долгой разлуки со мной, писал мне каждые два-три дня в продолжение всей жизни. И его письма свидетельствуют о том, как искренне и неизменно он любил меня. Он был искренен, как всегда. Его очень огорчало, что я так трагически воспринимаю происшедшее.
Мы решили, что пока, до рождения ребенка, он уедет куда-нибудь с Еленой. И он уехал с ней в Брюссель, чтобы быть недалеко от Парижа, где осталась я. Он писал мне оттуда постоянно, и его письма ничем не отличались от тех, что он писал мне раньше, до Елены, он всем со мной делился, и письма были такие же нежные, как всегда. По этим письмам я видела, что он тоскует по мне и Нинике, нашей дочери, по нашей привычной жизни и хочет «домой», как он писал. Собирался приехать ко мне в день моих именин. В этот день у Елены родилась девочка Мирра (названная так в честь покойной поэтессы Мирры Лохвицкой, которую очень любил Бальмонт).
А затем я узнала, что Елена не хотела его отпускать в Париж без себя, удерживала под разными предлогами. Он стал тогда пить. И в невменяемом состоянии спрыгнул с балкона со второго этажа на мостовую, не разбился, только сломал себе левую ногу. И любопытно, когда зажил перелом, нога укоротилась и стала как правая, и он перестал хромать.
Бальмонт вызвал меня к себе в Брюссель депешей. Я поехала к нему с первым же поездом, но приехала с большим опозданием из-за снежных заносов, о которых говорили как о чем-то небывалом во Франции.
Прожив с Еленой неделю (я остановилась у них в квартире, в комнате Бальмонта) и навещая ежедневно вместе с ней Бальмонта в больнице, где он лежал в гипсе, я увидала всю нескладицу их жизни, «фантастической», как называла ее Елена.
Елена нарушала все привычки Бальмонта. Она вставала поздно, долго лежала в постели, курила, оживая только к вечеру. Засиживалась до поздней ночи. Когда она не ходила с Бальмонтом туда, «где светло и музыка», то есть в кафе, Елена дома устраивала ужин с вином, и Бальмонт до утра тогда читал ей стихи. Она никогда не оставляла Бальмонта одного, сидела у него в комнате, сопровождала его в библиотеки, в Египетский музей, где он работал над своей книгой «Край Озириса», на прогулки, к знакомым. Так как Елена была непрактична и не любила хозяйства и всякие хлопоты и устроения, Бальмонт взял на себя заботы о их внешней жизни и хорошо справлялся с ними. Меня удивляло, что он делал это даже охотно. Меня возмущало, что Бальмонт должен был отрываться от своих занятий, чтобы вникать в хозяйственные мелочи. В нашей жизни с ним я никогда не допускала, чтобы он тратил свое время на это. Я ни во что не позволяла ему вмешиваться. Наем квартиры, дачи, переговоры с хозяевами, наем прислуги, заказ платья для него, покупка белья — я все это брала на себя, считаясь, конечно, с его желаниями и вкусами. И так как они у него были очень определенные и не менялись, то я скоро приноровилась все делать без него.
Так я снаряжала его в большие путешествия, покупала готовое или заказывала для него платье. Правда, в Париже это было упрощено до последней степени. Я рассматривала каталоги магазинов («A la belle jardinière» или «Old England») [141] и в отделении экзотики выбирала ему шелковое белье, белые костюмы из пике или чесучи по его мерке, прибавляя только карманы к курткам для его трех-четырех пар очков и записной книжки. В дорогу он носил серые костюмы, летом белые, черные зимой. Пальто и шуба жили у него годами. Вообще Бальмонт носил одежду необычайно аккуратно, не пятная и не пачкая ее, даже в своих скитаниях. «У Бальмонта была тайна сохранять девственную белизну своих высоких воротничков и манжет», — писал кто-то о нем, кажется С. А. Соколов.
Маршруты его больших путешествий мы составляли вместе, хотя я не ездила с ним. Я и билеты заказывала и покупала. Укладывала его сундук, составляла список вещей, которые он брал с собой.
Бальмонт собирал только книги и бумаги и сам укладывал в свой ручной саквояж. Ему всю жизнь служил один и выглядел как новенький всегда, так берег его Бальмонт, никогда не доверяя его нести носильщикам.
Когда Бальмонт стал жить с Еленой и путешествовать с ней, он все делал сам. Ему даже нравилась беспомощность Елены. Она только всюду сопровождала его, со всем соглашалась, все одобряя, что исходило от него.
Когда у них родился ребенок, она мало или, лучше сказать, совсем не занималась своей новорожденной девочкой. Поместила ее на антресолях, предоставив ее всецело на попечение очень противной няни, которая подмешивала в молоко девочке пива, чтобы она побольше спала, «pour rien ne dérange pas monsieur et madame» [142].
Мирра Бальмонт. 1911 г.
Мое присутствие было столь неприятно Елене, и ее ревность ко мне так мучила Бальмонта, что я сократила свое пребывание в Брюсселе.
Вначале Бальмонту такая необычная жизнь нравилась, как всякая перемена. Но потом он стал ею тяготиться. А Елена как будто этого не замечала.
Когда у Бальмонта срослась нога, я поехала за ним в Брюссель и перевезла его в Париж, как советовали мне доктора в больнице, настаивая «изъять его из этой обстановки возможно скорее» («Возьмите авто и везите его скорее к себе»).
Бальмонт был счастлив очутиться дома, за своим рабочим столом, у себя в комнате, куда никто не входил без зова. Он еще хромал, ходил с палкой, но заметно поправлялся и приходил в равновесие. С нами со всеми был ласков, весел и много работал, как всегда. Девочке нашей, Нинике, было восемь лет. Бальмонт уделял ей много времени и внимания: он брал ее с собой гулять, угощал в кондитерских мороженым, беседовал с ней… Очень одобрял ее стихи и рисунки. Она писала по его заказу сказки, он давал тему, и она через час-два приносила прямо набело написанное «сочинение»: «Почему снегирь красный, канарейка желтая, а соловей серый», «Какой твой любимый цвет», «Как живут и колдуют травки», «Почему ты любишь музыку» и т. д.
