«Сколько разов говорил я ей: и думать не моги! Так на же вот… И того, черти, не понимают, что война для них каюк, крышка, аминь… — думал он, ничего не видя, и вдруг что-то мелькнуло в голове его, и тонкие губы раздвинулись в дьявольской усмешке. — Ну и пусть, так их и растак! И пусть… — ноздри его раздулись. — И пусть… Начинается камедь, все пожалуйте глядеть!..»

— Поддавай, Васютка! Пропала теперь твоя невеста — на немца тебя погонят.

— А нешто вы не похлопочете, дяденька? — усмехнулся дерзко Васютка. — Вам только стоит слово сказать — и ослобонят… А то у невесты-то…

И он сказал такое, что даже Григорий сплюнул — сплюнул и рассмеялся…

А безбрежная тайга билась и выла и шумела под ветром буйным, как море — точно кто-то огромный плакал от боли невыносимой, от тоски смертной, неизбывной…

Если бы в первые дни войны с Луны или с Марса упал бы кто-нибудь в большие русские города, кто ничего не знал бы о происходивших событиях, он подумал бы, что на Россию вдруг обрушилось какое-то огромное, небывалое, сверхъестественное счастье. Тысячные толпы, радостно опьяненные, восторженные, ходили всюду по улицам с национальными флагами, иконами и портретами голубоглазого царя в красном мундире с золотыми шнурочками, что-то одушевленно пели, что-то горячо кричали, делали широкие жесты, глаза их горели пьяным огнем, и лица сияли. По запруженным густой толпой тротуарам шныряли мальчишки и каждый день бросали в толпы что-нибудь новое, зажигательное: «Объявление войны Германией России! Экстринные тилиграмы… Три копейки… Первые столкновения на границе… Зверства немцев в Бельгии… Эстринные известия, только что получены!..» И, глядя на этих маленьких оборванцев с худенькими, часто порочными лицами, казалось, что все это — и войну, и зверства, и эстринные известия — делают они: такой задор, такая гордость, такая радость звучала в их выкриках…

В особенности ярок был этот взрыв патриотизма в Петербурге. В тесных осведомленных кругах на ушко передавали таинственно, что государь был решительно против войны, что не хотела ее ни за что и больная, но властная царица, но что приказ о мобилизации у царя вырвали почти насильно путем темной и сложной интриги генералов и дипломатов, среди которых особенно в этом смысле были настойчивы военный министр Сухомлинов, генерал Янушкевич и великий князь Николай Николаевич: они были убеждены в скорой и блестящей победе, которая может только укрепить трон и династию.

Когда мобилизация была уже объявлена, немецкий посол граф Пурталес бросился к министру двора графу Фредериксу и со слезами на глазах пытался убедить старика сделать все возможное, чтобы заставить государя мобилизацию отменить. Фредерикс, вполне разделяя его ужас перед грядущей войной, тотчас же направился к государыне, чтобы объяснить ей всю трагическую серьезность положения.

— Вы совершенно правы… — сказала она. — Надо сделать все, чтобы предотвратить это страшное несчастье… Впрочем, граф Пурталес несколько преувеличивает опасность: мобилизация направлена не против Германии, а против Австрии. Государь говорил мне об этом несколько раз, и император Вильгельм или плохо осведомлен, или прикидывается, что ничего не знает…

Вместе с Александрой Федоровной старый Фредерикс пошел к государю. Там уже был Сазонов, министр иностранных дел. Взволнованный Фредерикс сразу же приступил к делу.

— Я умоляю вас, ваше величество, не брать на себя такую страшную ответственность пред историей и пред всем человечеством… — повторял старик. — Война эта совершенно немыслима…

Александра Федоровна горячо его поддерживала. Уве решил, что Фредерикс не понимает по-английски достаточно, она сказала нервно:

— Ты называешь его часто полупомешанным стариком, Ники, но он совсем не помешанный. И он предан тебе более других… Послушай его, прикажи демобилизовать армию…

Как всегда, государь заколебался и задумался. Еврейское лицо Сазонова сделалось жестким, почти злым.

— А я имею храбрость взять ответственность за эту войну на себя… — сказал он, обернувшись к старому Фредериксу. — Воина эта неизбежна. Она сделает Россию еще могущественнее. И вы, министр двора, которому подобает соблюдать интересы государя, вы хотите, чтобы он подписал себе смертный приговор, так как Россия никогда не простит ему тех унижений, которые вы ему навязываете…

Царь, казалось, сразу принял какое-то решение и, прекратив разговор, приказал немедленно вызвать к нему Сухомлинова и великого князя Николая Николаевича. А на другой день уже загорелась война, раздались первые выстрелы на границах, пролилась первая кровь. И царь, всегда покорный воле Божией, ясно, как никогда, чувствовавший свое полное бессилие в развивающихся событиях, с ужасом в сердце оказался во главе этого страшного дела, а почти двухсотмиллионный народ не только очень охотно, но даже горячо признал его как бы центром нации в эти минуты, своим бесспорным вождем.

Что делалось на улицах Петербурга в первый день воины, не поддается никакому описанию. Тысячные толпы запрудили все улицы и с портретами царя и национальными флагами без конца пели то «Боже, царя храни», то «Спаси. Господи, люди твоя…» Царь с царицей прибыли морем из Царского Села в Петербург и едва могли пробраться до дворца среди толп восторженного народа. И когда в Николаевском зале дворца был отслужен торжественный молебен, царь дрожащим от волнения голосом обратился к присутствующим — зал был переполнен — с патриотической речью и закончил ее словами Александра I, что он «не положит оружия до тех пор, пока последний враг не будет изгнан из пределов русской земли». Это было немножко нелепо, так как никаких врагов в пределах России еще и не было, но тем не менее в зале началось что-то невообразимое: и ура, и крики, и какие-то восторженные стоны, и неописуемое смятение. Многие плакали навзрыд. И когда царь с царицей направились к внутренним покоям, толпа, забыв о всяком этикете, бросилась к ним, целуя их руки, их плечи, их платье. Государыня была вся в слезах, а царь бледен и взволнован. Не успели они войти в Малахитовую гостиную, как великие князья прибежали просить их показаться народу, и как только царь вышел на балкон, склонились сотни, тысячи знамен пред ним, и бесчисленная толпа с пением гимна пала перед ним, плача слезами восторга, на колени.

Тут были студенты, офицеры, проститутки, рабочие, сыщики, гимназисты, приказчики, члены Думы, солдаты, чиновники, все классы общества, все положения, все возрасты. В эти минуты они совершенно забыли о Ходынке, которою так ужасно начал этот голубоглазый царь свою карьеру, забыли о бессмысленной японской войне, которую его генералы так бесславно вели и так бесславно кончили, забыли жуткую грозу 1905-го, в которой царь не понял решительно ничего, забыли все; теперь всех их объединяло одно: ненависть к Германии, которую они до сих пор нисколько не ненавидели, желание безгранично мстить ей неизвестно за что и твердая вера, что они сделают это наилучшим образом под державным водительством этого маленького, застенчивого и такого незадачливого полковника. И если бы в эту самую минуту горячего патриотизма и верноподданнического восторга им предложили немедленно сделать что-нибудь для по возможности полного уничтожения проклятой Германии, то очень многие из этих студентов, прачек, купцов, модисток, сыщиков, солдат, гимназистов и прочих, действительно, сами не зная как, совершили бы чудеса храбрости и самопожертвования настолько яркие, что даже много лет спустя эти чудеса воспевались бы во всех хрестоматиях, и у мальчишек при чтении обо всем этом ползали бы по спине мурашки восторга, и маленькие сердца их были бы полны пламенного желания отличиться не хуже… Ни один из этих миллионов разгоряченных и воодушевленных людей в эти первые дни войны не давал себе труда хоть немного разобраться в том, что происходит, хотя приблизительно понять вдруг грозно надвинувшиеся из мглы грядущего события, хотя чуточку проверить, так ли все обстоит в действительности, как это представляется вдруг почему-то воспалившемуся воображению…