Городовой призадумался.

— Так что, ваше превосходительство. Если спросят меня не под присягой, то ничего не скажу, а коли на присягу поведут, тут делать нечего, скажу все: соврать под присягой грех большой…

Пуришкевич узнал от него, что полициймейстером этого района состоит один знакомый ему полковник, порядочный человек, и отпустил городового. Во дворце уже слышалась осторожная суета проснувшихся слуг. Тайна убийства уже выплывала наружу. Передав князя его лакеям, он попросил их привести его в порядок, умыть, переодеть, а сам, хмурый, встревоженный, опять ушел курить в кабинет. Дело определенно портилось.

Чрез несколько минут, однако, послышался стук автомобиля на дворе, и уехавшие жечь вещи Григория торопливо вошли в кабинет. Великий князь был прямо в веселом расположении, но, взглянув на Пуришкевича, осекся и тревожно спросил:

— Qu’est ce qu’il est arrivé?[74]

Пуришкевич коротко рассказал все и попросил их торопиться: утро было уже близко. Оставив Юсупова дома, все остальные спустились вниз, втянули труп Григория в автомобиль великого князя, туда же положили заготовленные заблаговременно цепи и тяжелые гири, и, усевшись, все понеслись к заранее выбранному для потопления трупа месту на Малой Невке на окраине города. Шофером был теперь великий князь. На трупе Григория сидел один из гвардейцев, которого взяли с собой, чтобы помочь утопить тяжелое тело.

Пуришкевич с неудовольствием обнаружил в автомобиле шубу Григория и его боты.

— Да почему же вы не сожгли все это? — спросил он доктора Лазаверта.

— Шуба целиком в печь не влезала, — ответил тот, — а жена не сочла возможным распарывать ее и жечь частями. У нее вышло даже по этому поводу столкновение с великим князем… Так нам и пришлось привезти все это обратно… Но кое-что сожгли: перчатки, верхнюю поддевку и еще что-то там такое… А это все утопим вместе с телом.

Автомобиль небыстро катился спящими улицами. Вот уже и окраина города: низенькие дома, длинные заборы, унылые пустыри. Освещения тут почти не было, и дорога была страшно ухабиста, так что тело Григория то и дело подпрыгивало и билось о пол автомобиля. Наконец вот и мост и чернеющая внизу прорубь. Великий князь потушил огни. Остальные четверо быстро вынули завернутое солдатами в синюю штору тело — оно еще не закоченело совсем и гнулось, как живое, — и, раскачав его, швырнули с силой в прорубь.

Холодная вода, от которой шел парок, тяжело всхлипнула, и Григорий ушел под лед. В этот момент он был еще жив, но ледяная вода разом потушила последнюю искорку жизни в нем, и тело его поднялось сразу кверху и становилось подо льдом. Заговорщики — они были растеряны и торопились — вдруг заметили, что забыли привязать, как хотели, цепями гири к телу и, еще более растерявшись, стали бросать и гири, и цепи, и уцелевшие вещи Григория в черную прорубь…

Они бросились в автомобиль, и машина, далеко светя вновь загоревшимися фарами, снова полетела через мост дальше. Все было кончено. И в душах заговорщиков, темными молчаливыми тенями жавшихся в автомобиле, вдруг тихо, но властно всплыло сознание, что они сделали только еще одну лишнюю кровавую и бесплодную глупость, что они не сделали, в сущности, ничего. Сознание это было ужасно, и всем напряжением воли они тушили его в себе и молча неслись по спящему городу все вперед и вперед…

На забелевшийся в предрассветном сумраке широкий двор при дворце князей Юсуповых забежала рыжая, взъерошенная, голодная бродячая собака в поисках за какой-нибудь коркой или костью. Около массивных каменных столбов въезда она понюхала, подняла по обычаю заднюю лапу и, сделав все, что по-собачьи полагалось, осторожно, воровато побежала по затоптанному снегу двора и наткнулась на какое-то темное пятно. Она долго и подозрительно обнюхивала его, а потом, поджав хвост, потрусила со двора вон, и в диких глазах ее стоял холодный ужас перед чем-то огромным, непонятным, темным…

Весь Петроград, а за ним и вся Россия облегченно и радостно вздохнули: все зло из жизни вырвано с корнем — теперь так или иначе, но спасемся! И все ликовало без конца. Этого ликования и радостных надежд не разделял, кажется, только царскосельский дворец: сперва на этом мрачном острове все точно громом были поражены, а затем начались истерики, безумная суета погибающих, срочные телеграммы, крики, слезы, и голубоглазый царь, бросив свои армии, торопливо возвратился домой. Все три убийцы — о Лазаверте и Львове никто не знал — были приказом царя сосланы на далекие фронты, а министр внутренних дел Протопопов — человек явно ненормальный и еще более явно глупый, что ничуть, однако, не помешало ему стать в свое время народным избранником, то есть одним из лучших русских людей, — бросил все свои дела и усиленно занялся спиритическими сеансами, вызывая дух убитого Григория, чтобы побеседовать с ним о текущих делах. Протопопов чувствовал вокруг себя стену густой ненависти — теперь в фокусе общественной ненависти оказался вместо Григория он, — но он был спокоен: он знал, что он родился под знаком Юпитера, который подчиняется Сатурну и потому непобедим. Аня истерически суетилась. Вечно пьяный маленький адмирал Нилов, один из самых близких к царю людей, старался острить.

— Ну что же, — говорил он, — придет революция, и развешают нас по фонарным столбам. Это ясно. А на каком именно фонаре висеть, мне безразлично…

Старый Фредерикс, министр двора, только хлопал своими выцветшими мутными глазками и ничего решительно не понимал…

Царю и царице усиленно писали о близкой уже гибели со всех сторон, писали даже самые близкие родственники, но все так же безмятежно спокоен был голубоглазый царь, в то время как совсем обезумевшая царица истерически металась по жизни, ища сил, которые побороли бы наступавшую со всех сторон стихию. Это сознавали уже все. Страшная бесполезность убийства Григория резала глаза: исчезновение его не изменило ничего и ни в чем. О неизбежности переворота говорили решительно все и говорили совершенно открыто.

В начале января — наступил уже роковой 1917 год — у богатого петроградского фабриканта Богданова был большой званый обед, на котором присутствовали великий князь Гавриил Константинович, много гвардейских офицеров, в числе которых граф Капнист, адъютант военного министра, член Государственного Совета профессор Озеров и несколько крупных представителей промышленного и финансового мира и между ними известный А. И. Путилов. Во время обеда говорили исключительно о тяжком внутреннем положении страны. Профессор Озеров и Путилов, обращаясь к великому князю Гавриилу, заявили, что, по их мнению, единственное средство спасти династию и монархию — это объединить всех членов царской фамилии, лидеров крупных политических партий в Думе и Совете, представителей дворянства и армии, торжественно провозгласить царя слабоумным, недостойным и неспособным царствовать и возвести на престол цесаревича под регентством одного из великих князей. Нисколько не протестуя, великий князь Гавриил ограничился только несколькими чисто практическими замечаниями и пообещал довести все сказанное до сведения царской фамилии.

Но об этом открыто говорили уже и в царской фамилии — в особенности трое сыновей великой княгини Марьи Павловны, женщины чрезвычайно честолюбивой и давно думавшей на эту тему, великие князья Кирилл, Борис и Андрей. Они хотели идти на Царское Село с четырьмя гвардейскими полками, верность которых умелой пропагандой была уже значительно поколеблена, — эти полки были: Преображенский^{170}, Павловский^{171}, Измайловский^{172} и гвардейский казачий, а кроме того, еще и эскадрон лейб-гусар^{173}, который стоял в Царском Селе, — овладеть царем и царицей и убедить царя отречься, царицу заточить в монастырь, а затем провозгласить императором маленького Алексея, а регентом великого князя Николая Николаевича. Инициаторы этого дела считали, что во главе всего должен стать великий князь Дмитрий Павлович, уже выступивший в деле устранения Распутина. Великие князья Кирилл и Андрей Владимировичи долго убеждали его в его дворце на Невском довести дело национального спасения до конца, но после долгой борьбы Дмитрий решительно отказался поднять руку на государя.