— Так позвольте я передам сам всю эту музыку ему… — сказал пьяный офицер. — Он подпишет…

— Да ведь тут только предположения, часто одни другим противоречащие. Как же может он подписать это? — начал немножко сердиться корректный господин. — Ведь это же будет нелепость… Впрочем, делайте как хотите… — махнул он вдруг рукой.

Офицер исчез с бумагой. Городские представители тесно и глупо стояли в узком закуренном коридоре вагона. Лица их были теперь бледны и хмуры. Через некоторое время офицер вернулся.

— Видите ли, главнокомандующий сейчас… не совсем здоров… — сказал он, улыбаясь своей блуждающей улыбкой. — Так что лучше всего всю эту музыку оставить до утра… Хорошо? Сейчас главнокомандующий и пера держать не может… — вдруг конфиденциальным тоном по-приятельски добавил он.

Точно оплеванные, представители города вышли на платформу. Лица встречающих были совершенно растеряны. И когда снова где-то в поезде завизжала женщина, Гриша, весь в огне негодования, энергично отдал команду и вывел караул к войскам на площади вокзала. Там уже распространилась весть о безобразии, свершившемся на платформе. Молодой безрукий полковник с двумя Георгиями и знаком Ледяного похода^{207} на груди, весь дрожа от ярости, сам красиво и энергично принял парад, и длинной серой змеей войска вытянулись вдоль улицы, чтобы идти в казармы. Солдаты были угрюмы, и офицеры не находили себе места от стыда.

И вдруг одна из девушек в светлом платье, встречавшая генерала, энергичным жестом разорвала свой пышный букет и, быстро обходя ряды солдат и офицеров, украшала их всех подряд ароматными цветами. Старый усатый офицер с правого фланга прослезился, взял девушку за обе руки и почтительно поцеловал их обе перед полком. И толпа горячо зааплодировала и девушке, и войскам.

— Арррш! — злобно пропел безрукий полковник.

Грянул оркестр, войска разом качнулись, вспыхнуло дружное ура, и на воинов посыпались со всех сторон цветы. Рабочие и профессора, волостные старшины и девушки, инвалиды на костылях и гимназисты, торговки и священники, и старики, и нищие, и дети — все наперерыв восторженно приветствовали войска, дружно подчеркивая, что то, что случилось на вокзале, на них позором не ложится, что в них все видят освободителей и героев. И многие бросались к офицерам и целовали им руки. Даже многие мужчины открыто плакали. И восторженно ревели по обеим сторонам улицы: ура… ура… ура…

И утомленные бесконечной войной, бесконечными страданиями, солдаты чувствовали себя теперь совсем молодцами, бодро отбивали шаг и старались блеснуть своей выправкой. Но чувство какого-то несмываемого позора, какой-то непоправимой катастрофы не проходило и ныло в душах людей, точно все они, ожидавшие от этого солнечного утра только чистой радости, получили вдруг незаслуженно пощечину…

А Гриша, как только он отвел свою часть в казармы, побежал, ничего не видя, домой, заперся в своей комнате и, бросившись на диван, пролежал так до самой ночи. Он был болен от стыда. Он не знал, что делать. Он знал только одно, что он опять ошибся…

Окутанный непогожими сумерками, в суровой печали стоял старый прекрасный Кремль над тихой, точно вымершей, слабо освещенной и невероятно загаженной Москвой. Только на главных улицах светят еще электрические фонари каким-то жутким медным светом. Изредка проходит темной улицей, громыхая бутсами, патруль со ржавыми штыками. И печально светят в каменных домах слабые, редкие, одинокие огоньки. Не слышно прежнего веселого шума большого города, не видно прежней многоголовой толпы, нет воющих и брызжущих голубыми искрами трамваев, и даже собак по окраинам не слышно…

В одном из зал здания судебных установлений в Кремле, налитой все тем же мутновато-медным жутким светом слабого тока, заканчивалось военное совещание. На председательском месте в малиновом бархатном кресле уверенно сидел кудрявый, носатый и развязный Лейба Бронштейн, еще недавно нищий журналист, для чего-то скрывавшийся, не скрываясь, под будто бы более удобным для него именем Леона Троцкого. Он в какой-то полуанглийской военной форме, которая чрезвычайно к нему не идет. Пред ним разложена большая карта генерального штаба, чистые листы бумаги и карандаши. Справа от него виднеется сухощавая, горбоносая фигура генерал-адъютанта Брусилова. А дальше сидят другие генералы с крупными боевыми именами и офицеры генерального штаба, чистые и корректные. Сегодня был решен ряд важных мер для того, чтобы остановить успешное продвижение с юга войск генерала Деникина. Все, как всегда, говорили сдержанно и тихо, и Троцкий пристально смотрел в лица говоривших сквозь золотое пенсне, слушая не столько то, что они говорят, сколько то, о чем они умалчивают. Он им не верил ни на грош и во всяком их слове предполагал западню. Что эти люди с запечатанной для него душой его смертельные враги — это он понимал прекрасно и отлично знал, что при первом же удобном случае они жестоко расправятся с ним. Он каждую минуту мог ожидать, что вот они все сейчас встанут и загремят в него револьверными выстрелами. Сперва он на этот случай носил даже в кармане своих брюк тяжелый плоский браунинг, но потом эта тягота надоела ему, он понял ее бесполезность и только втайне все дивился, почему они, в самом деле, не стреляют, и невольно презирал их.

Поэтому все такие совещания чрезвычайно истощали его энергию, быстро разгорающуюся и быстро потухающую, как и у всех неврастеников, и после них он всегда чувствовал себя смертельно усталым.

В то время как генерал Брусилов подписывал обращение к Красной армии, в котором говорилось о западных капиталистах, о врагах народа, о необходимости раздавить беспощадно белогвардейщину, он обратился к совещанию с как будто насмешливой улыбкой, насмешливой над тем, что вот он сейчас скажет:

— Остается еще один маленький вопрос, господа, на сегодня… От целого ряда сектантских общин с Волги ко мне чрез товарища Бонча поступило несколько прошений об освобождении их от обязанности служить в войсках: по христианским убеждениям их они не желают проливать кровь и даже носить ружья. Прошения эти сопровождаются заключением добродетельного товарища Бонча, который предлагает всех таких сектантов зачислять в армию братьями милосердия… По лицам военных пронеслась легкая усмешка.

— Ну что же, — сказал басисто Брусилов, — последствия такой меры ясны и теперь: все перемажутся в сектанты, и у нас будет миллион братьев милосердия и ни одного солдата…

— Вы правы, генерал… — сказал Троцкий — Я не только не могу пойти навстречу желаниям товарища Бонча, но в наше время военного коммунизма я предлагаю принять высшую меру наказания за всякое уклонение от военной службы. Это — измена пролетарской мировой революции, это преступление против всего рабоче-крестьянского дела…

— Если мы хотим иметь армию, то нам нужны солдаты: это ясно… — заметил щеголеватый полковник генерального штаба с золотистыми усами.

— И потому я во изменение царских законов на этот счет, предусматривавших для отказывающихся ссылку в Восточную Сибирь на продолжительный срок, думаю ввести для таких изменников одно наказание: расстрел…

Возражений не последовало, и через несколько минут задвигались кресла и все эти вылощенные, сдержанные военспецы корректно попрощались с ним, военным комиссаром Советской республики, в жутком свете тускло горящих ламп и уходили, запечатанные, враждебные, готовящие — несомненно — ему какую-то страшную гибель.

У него едва оставалось время, чтобы пообедать перед важным совещанием Совнаркома, но он не мог и думать о еде, так как чувствовал себя весьма скверно: руки и ноги были холодны и противно мокры, голова нестерпимо горела, и истомно ныла не только душа, но и все тело. Эти свои настроения, эти припадки острой тоски с примесью какого-то ужаса он тщательно скрывал даже от самых близких. Он хотел казаться пламенно верующим, энергичным, всегда бодрым… Он решил подышать свежим воздухом, и, быстро одевшись в большом, слабо освещенном вестибюле, где скучали холодно-жестокие и наглые латыши охраны, он торопливо сбежал широкой лестницей вниз, где опять были латыши. Они небрежно вставали при его появлении и провожали его неласковыми взглядами…