— Я ничего не имею против присутствия… ваших друзей… — смущенно отвечал Гриша.

— Стыдно, Гриша… — сказала Галочка, подходя к нему. — Нас ты так обижать не должен… Здравствуй, милый… Алексей, оставьте, голубчик, официальный тон — давайте поговорим по-человечески…

— Что… вы хотели сказать мне? — избегая смотреть на брата, спросил Алексей.

— Я знаю, что меня ждет расстрел… — с усилием заговорил Гриша. — Но, умирая, я, думаю, имею право сказать, что… что… я совсем не то, за что меня считают… Если меня ослепила… мечта… если я ошибся… я искупить свой грех согласен, но… их преступления… Нет! Все это я проклинаю и ненавижу не меньше вас…

— То есть… позволь… я не понимаю… — с удивлением проговорил Алексей. — Ты, что же, не веришь больше во всю эту чепуху? Ты не с ними?

— Нет, нет, я не с ними! — в глубоком волнении выговорил Гриша. — С ними нельзя быть никому, в ком хоть немножко живо человеческое сердце…

— А-а… В таком случае — здравствуй, милый мой Гришук! — радостно взволнованный, проговорил Алексей. — Ты меня воскресил, мальчик!

Братья горячо обнялись.

— Только одного боюсь я, — пробормотал Гриша, — это чтобы не подумали, что я таким образом жизнь свою спасаю…

— Ну, с этой стороны ты можешь быть спокоен… — сказал Алексей. — Мы все знаем, что братишка мой может накуролесить, но лгать, мы знаем, он не будет…

— Но как же ты похудел! Как изменился! — проговорила Галочка. — Да ты здоров ли?

— Здоров, но измучен… — отвечал Гриша, и вдруг губы его запрыгали. — Боже мой, что это был за ужас! Они не оставили не оплеванным ни одного уголка души… Они затоптали грязными сапогами все святое на земле. Они и знать не хотят, что есть на земле красота, чистота, невинность, закон, правда, сердце… Мы мечтали о светлой веси Господней, а попали в стадо разъяренных зверей. Пусть мы пред ними виноваты, но все же невозможно, невозможно, будучи человеком, проделывать то, что проделывают с легким сердцем они… И если бы я только мог пойти с вами против торжествующего страшного Зверя этого!

— Да почему же ты этого не можешь? — спросил Алексей. — Это вот мы бросим… — сказал он, срывая красный лоскут с рукава брата, — а завтра Галочка нашьет тебе наш трехцветный угол…

— Но ведь и по глазам меня не примут… — сказал Гриша.

— Ну, мы в этом отношении не так уж строги! — засмеялся Алексей. — У нас есть в строю и безрукие офицеры, а искалечены мы почти все…

— Эх, кабы только все поскорее так пришли в себя! — тяжело вздохнула Лидия Ивановна. — Ну вот никак, никак не могу понять, что это с людьми сделалось… Правда, наша Марфа говорит, что без нечистого тут не обошлось… А ты, Андрей Иванович, сходил бы, пока Марфа тут прибирает, за нашими съестными припасами, — хоть и не мудрящи они, а все лучше, чем ничего…

— Сейчас, сейчас…

В большие окна кротко смотрели тихие сумерки. Город утихал. Марфа, не обращая никакого внимания на то, что происходило около нее, усердно приводила все в порядок. И где-то неподалеку послышалась тихая хоровая песня солдатская — так поют русские люди около огонька, далеко от дома, который они увидят не скоро, а может быть, и никогда…

«Красный Харьков пал», — с привычным актерским пафосом возвестили большевистские газеты, как будто это был не простой провинциальный город, а какой-то страшный Гибралтар. Деморализованные, совершенно равнодушные к тому, что они делают, полки их потянулись в беспорядке на север, по пятам преследуемые добровольцами. А Харьковцы, обессиленные, подавленные, еще не верящие своему освобождению от страшного кошмара, толпами ходили смотреть чрезвычайку, где все эти бесконечные месяцы свирепствовал какой-то явный психопат, где сдирали с людей живьем кожу, поджаривали их ноги на угольях, сажали их, как кроликов, в маленькие клетки и кормили сырыми мозгами расстрелянных товарищей их. И когда подходили добровольцы, всем казалось, что как только это кончится, так жизнь закипит в городе ключом, как в старину. Но вот красные ушли, а жизнь не только не налаживалась, а продолжала разлагаться все дальше и дальше: до такой степени обессилены и обездушены были все эти сотни тысяч людей…

В Харьков должен был приехать главнокомандующий Добровольческой армией и начальник края генерал Гай-Гаевский, слава о веселых подвигах которого уже широко распространилась повсюду. К назначенному часу к запакощенному большевиками и только с трудом отчищенному теперь вокзалу, гремя звуками оркестра, прошли войска, сопровождаемые толпами народа, многочисленные депутации от города, земства, кооперативных организаций, университета, рабочих, подгородных волостей. Почетным караулом марковского полка, выставленным на перроне, командовал поручик Григорий Львов, недавний Гриша…

Последняя суета на широкой, чисто выметенной платформе улеглась. В строгом порядке разместились депутации с хлебом-солью и с адресами. Ярким веселым пятном выделялась из серо-черной толпы их небольшая группа женщин и девушек в светлых платьях, с букетами цветов в руках. На ярко отчищенных трубах оркестра почетного караула весело, празднично горели блестящие зайчики. И все, с нетерпением вытягивая шеи, смотрели туда, откуда должен был показаться поезд главнокомандующего.

И вот в солнечной утренней тишине отдыхающего от страшного погрома города послышался свисток паровоза. Все засуетилось, подтянулось и замерло. Где-то неподалеку вспыхнуло дружное горячее ура — то на последнем перед вокзалом переезде огромной толпой встретили главнокомандующего рабочие. Шум поезда все усиливался, и вот под густым султаном дыма, красиво накренившись слегка набок, он быстро выплыл из-за закругления и плавно подкатился к вокзалу, играя и щелкая на ветру трехцветными флагами, которыми был разукрашен весь паровоз.

Поезд остановился.

Глубокая торжественная тишина.

— Смирна-а-а-а! — прозвенел в тишине голос Гриши. — На краул!

Железно лязгнули винтовки, и сотня молодых сильных рук впилась в холодные стволы и окаменела.

Где-то в поезде раздался веселый женский визг, отдаленный взрыв хохота, но — никто не показывался. Прошла еще минута, две — опять никого. Все начали смущенно переглядываться.

И вдруг в темной раме одного окна вагона, как раз против городской и университетской депутации, выставилось безобразное толстое лицо главнокомандующего. Одно мгновение он бессмысленно осматривал своими пьяными заплывшими глазками переполненную людьми платформу, а потом сдержанно икнул и пьяным, хрипло генеральским басом крикнул профессорам и думцам:

— Здарово, корниловцы!

И неловко покачнувшись, исчез в темноте вагона. И снова все смолкло, только где-то в глубине поезда глухо и пьяно галдели голоса мужчин и женщин. И точно придавило всех что. Один рабочий сквозь зубы выругался, плюнул и пошел прочь. Крестьяне сумрачно потупились. И женщины не знали, куда им девать с такой любовью, с такими трудностями заготовленные цветы. Гриша чувствовал, что он весь горит мучительным стыдом, и не смел поднять глаз на солдат, и не знал, что с ними теперь делать.

Один из думцев, человек бывалый и ловкий, в корректном, но весьма потертом сюртуке, с большой, уже седеющей бородой, быстро пошептался со своими товарищами по депутации, и все они направились в вагон, откуда их приветствовал главнокомандующий, но едва отворили они дверь, как перед ними вырос молодой офицер, ловко загородивший им дорогу. От него пахло вином, и на лице его застыла неуверенная пьяная улыбка.

— Пазвольте… Что вам угодно, господа? — нетвердо проговорил он.

— Мы представители города… — с достоинством сказал корректный господин с бородой. — Нам нужно представиться главнокомандующему…

— Но… главнокомандующий в настоящую минуту не может принять вас…

— То есть… позвольте… — смутился ловкий думец. — Вот тут краткий доклад о состоянии города. Есть целый ряд неотложных мероприятий, которые мы должны представить на усмотрение начальника края…