— Ура… — катилось вдоль тротуаров. — Ура…

Какой-то дюжий, с бычьим затылком и бешеными глазами рабочий подлетел вдруг к полковнику Борсуку.

— А-а, вашему высокородию! — крикнул он злорадно. — А помнишь ты, распросукин ты сын, как ты меня по морде бил?.. А?.. А помнишь ты, как ты меня селедками кормил да пить не давал?.. А? Помнишь? Помнишь?

И прежде чем кто-либо успел опомниться, он размахнулся и со страшной силой ударил полковника по лицу. Тот пошатнулся, но устоял; кровь разом залила его лицо и руки и мундир… Раздался жалостный детский плач.

— Папочка, зачем они так мучают его? — пролепетала Наталочка, испуганно схватившись за отца и громко плача… — Папочка…

— Ура!.. — неслось вдоль улиц. — Ура!..

Сонечка, на ходу надевая свое жалкое пальтишко и торопливо что-то прожевывая, вылетела из низкой двери и, несмотря на оклики отца и только отмахиваясь рукой, понеслась за толпой, вперед, к самым арестованным: она ужасно боялась опоздать к самому главному. И радовалась: вот тебе теперь и правожительства.

— Смотрите, смотрите: часть загорелась!

Над взбудораженными улицами поднялся зловещий столб дыма.

— Ура… Ура…

— Мда… — задумчиво пробормотал старый еврей. — Вот так… починка!

— Ура-а-а-а…

Со всех крыш — люли-лель… люли-лель… люли-люли-лель… — нежно звенела капель, но никто, никто не видел и не слышал ее. Ка-га-га-га… — тревожно лилось по всем улицам. — Ка-га-га-га-га-га… Ка-га-га…

Победно, гордо реяли красные знамена, и в пьяной радости рдели огнями сердца людей, и заманчиво раскрывались пред ними радостные дали новой жизни…

Начало войны было встречено всеобщим ликованием во всех в войну вступивших странах. Ликования эти потонули в море крови и слез и закончились гибелью нескольких великих и богатых стран и всеобщим разорением. А победители? Победители должны читать историю. Беспримерные победы Наполеона закончились торжественным шествием союзников по улицам Парижа и Святой Еленой, ослепительное торжество Германии в 1871 году^{175} оплачено сторицей ее скорбями в наше время, безбрежные завоевания России закончились разгромом ее Японией^{176} сперва и Германией — или, точнее, собственным правительством — потом. Говорят, Версальский мир^{177}, поставивший Германию на колени, подписан тем самым пером, которым подписан был мир между Германией и Францией пятьдесят лет тому назад. Пятьдесят лет тому назад им был, как мы теперь видим, подписан не мир, а всеобщая европейская война. Что подписано этим страшным пером теперь, не могут сказать все мудрецы мира, взятые вместе. Весь смысл пыльных страниц истории в том и состоит, что «ныне жребий выпал Трое, а завтра выпадет другим…»

Но — уроки войны прошли для народов бесследно, и еще большим, чем войну, ликованием встретила Россия революцию. Если сходили с ума большие центры ее, как Москва или Петербург, это еще до некоторой степени понятно: там делается политика, там пропитана ею вся жизнь, там привыкли политикой подменять всякую другую духовную жизнь человеческую. Но красный огонь с быстротой необыкновенной запалил все эти серенькие веси и грады российские: точно ржаное поле маками, вдруг в эти сумрачные февральские дни расцветилась вся безбрежная нива российская красными флагами и бантами, и грохот «Марсельезы»^{178} перекатывался по безбрежным просторам ее из конца в конец, и гремело ура, и пылали речи пламенные, и обнимались, и восторженно плакали люди, никогда о революции не думавшие, никогда ее не желавшие, в самой глубине души своей — это они и от себя тщательно скрывали — ее боявшиеся. И как в ликованиях военных чуткое ухо без труда улавливало фальшивые нотки, резавшие не только слух, но и самую душу какофонией лжи, — вроде пресловутых военных телеграмм, — так совершенно точно так же и в снаружи величественной симфонии революции слышались чутким людям эти скверные нотки лжи — вроде восхваления бескровной революции среди трупов первых жертв ее, вроде головокружительного успеха партии социалистов-революционеров, в которую сотнями тысяч, миллионами записывались теперь банкиры, проститутки, спекулянты, офицеры, инженеры, попы, гимназистки, балерины, безграмотные мужики и бабы, вроде вдруг у всех проявившейся страстной веры и любви к четыреххвостке^{179} и Учредительному собранию^{180}, у всех, даже и у тех, кто по простой безграмотности своей даже приблизительно не догадывался, что это такое. Миллионы студентов, подпрапорщиков, всяких Сонечек, солдат и матросов — именно все это безусое и стало сразу в авангарде революции — были совершенно твердо уверены, что революция — это прежде всего волшебная фантасмагория, в которой им отведены первые роли: они будут говорить блестящие речи, делать великолепные жесты, совершать всякие благородные подвиги, а народ будет носить их на руках. Однако очень быстро, на первых же шагах оказалось, что революция — это прежде всего и важнее всего забота о том, как достать людям хлеба, как пустить остановившиеся под ударами бессмысленной войны фабрики и заводы, у которых нет ни топлива, ни сырья, как бороться с миллионною ратью жуликов и проходимцев, которые с величайшим энтузиазмом вдруг бросились под красные знамена, как наладить расстроенный вконец транспорт, решить неотложный вопрос о коже, о муке, о мясе, о керосине, словом, о том, чем ни безусый авангард революции, ни ошалевшее стадо людское, слепо бросившееся за красными флагами в пропасть, совершенно не интересовалось, чего не понимало и понимать не желало. И, естественно, жизнь сразу слетела со старых ржавых петель своих и забилась, и захлопала по ветру, как рваные, сразу под дождями выцветшие кумачовые флаги, которыми запестрели тогда до тошноты веси и грады российские…

Старый, тихий, милый Окшинск — крошечная частичка России и ее верное зеркало — прямо узнать стало нельзя. Весь заплеванный подсолнышками, весь закрытый легкомысленно играющими на ветру красными, уже выцветшими флагами, он чрезвычайно быстро приобрел какой-то совсем новый, к нему нисколько не идущий, отпетый, хулиганский вид набекрень. С утра до поздней ночи на расквашенных улицах толпился неизвестно зачем народ, в котором преобладала серая тыловая солдатня, конечно, с красными бантиками; бешено носились из конца в конец автомобили; лихорадочно расклеивались всякие афиши и воззвания. На всех площадях и бульварах, точно грибы после дождя, выросли вдруг тесовые нескладные трибуны, там наскоро вымазанные суриком, там затянутые кумачом, и бесконечными потоками лились с этих трибун раскаленные речи, единственным содержанием которых было бешенство против задавившей людей бессмыслицы жизни. На одной из этих трибун надседался, нестерпимо путаясь в словах, серый тусклый семинарист, на другой истерически стучала жалкими кулачонками по перильцам ядовитая Клавдия, дочь отца Феодора, на третьей бессильно боролся с равнодушием усталой галдящей толпы пожилой растерзанный солдат с нездоровым пухлым лицом.

— Товарищи!.. — взывал он на все стороны. — Товарищи… Да что же это такоича, а? Никто слухать не хотит… Товарищи… Теперь всякому говорить хотитца, а слухать никто не хотит… Так я протестуюсь…

Но зато твердо держал свою серую аудиторию Митя Зорин. При первом же раскате революции он бросил полк и помчался домой. Дома с ужасом узнал он о бессмысленной смерти Вари и об исчезновении матери. Боясь, что враги ее накроют ее дома, старуха жила теперь бездомной нищей, голодная, холодная, грязная, ужасная, преследуемая улюлюканьем уличных мальчишек. И Митя никак не мог напасть на ее след. И сразу точно налившись до краев болью и гневом, весь бледный, с исступленными сумасшедшими глазами, ринулся он в самую гущу свалки, полный только одного бескрайнего желания мстить, мстить и мстить — всем мстить, без различия. Он весь был точно начинен динамитом, и его бешеные проклятья, его исступление, пугая, точно сковывали толпу по рукам и по ногам, и она готова была идти за ним куда угодно. Писатель-народник Алексей Иванович Сомов, бросив газету, немедленно полетел в Москву: ему, как Сонечке, непременно хотелось быть там, где будет происходить самое главное. Место редактора, не спросив ничьего согласия, занял Миша Стебельков, который примчался из Петрограда, где ему надоела уже роль статиста революции. Но пришел в редакцию Митя Зорин с солдатами, и как-то сразу и вполне естественно редактирование газеты перешло к нему. Он приказал название газеты «Окшинский голос» переменить на «Окшинский набат», и скромные серые страницы газеты с первого же дня залились истерическим бешенством. Каждый номер был взрывом бомбы, каждая строка была исступленным криком мести, каждая буква горела кровью… И вот теперь с трибуны он бросал в толпу свои исступленные проклятия — царю, офицерам, буржуям, мещанству, проклятой литературе, недоступному барскому искусству, попам и монастырям, школе, союзникам, всему миру, всей жизни, и толпа, точно зачарованная, слушала, и сердца людей все более и более загорались темным буйным пламенем…