И поговорив с трудом еще несколько минут, Ирина Алексеевна поднялась.

— Ну, не буду мешать вам… — сказала она, подавив легкий вздох. — Да мне и пора…

В душе Володи шевельнулось что-то вроде раскаяния и жалости. На минуту вспыхнуло горячее воспоминание о ее ласках. Он испуганно потушил его в себе. И мелькнула жестокая мысль: что же, не я один… И он сдержанно, точно из приличия, попытался уговорить девушку посидеть еще.

— Я зайду как-нибудь потом… — сказал она. — А теперь меня ждут…

И простившись со всеми, она своей поющей походкой вышла из комнаты и, низко опустив голову, пошла людной улицей. На душе было тоскливо. Да, жизнь жестока, жестока и там, жестока и здесь, везде. И виноватых как будто нет ни там, ни здесь…

Вадим Васильевич Тарабукин, земский начальник, встал, как всегда, в одиннадцатом часу, с тяжелой головой и отвратительным вкусом во рту, весь разбитый и злой: здорово они вчера в клубе дерболызнули! В большом сумрачном кабинете, где он всегда спал на низком продавленном турецком диване, воняло остывшим табачным дымом, какою-то отвратительной кислотой и псиной: около печки на истрепанном коврике спал старый легаш его Лорд Эпсом, апатичный, сонный, весь покрытый мокрыми лишаями. В запыленные, давно не мытые окна — Вадим Васильевич терпеть не мог, чтобы у него в кабинете что-нибудь передвигалось или менялось, — смотрело яркое весеннее утро, в старом, умирающем, залитом теперь солнцем саду слышалось пение зябликов, но от этого солнца и пения птиц в сумрачном, тихо умирающем доме земского было только еще сумрачнее…

— Маша! — хриплым голосом крикнул он. — Чаю!

— Сичас, Вадим Васильевич… — отозвался откуда-то свежий женский голос.

Вадим Васильевич, зевая, потянулся так, что все суставы его жидкого захудалого тела треснули, и стал рассеянно одеваться. На его глупом птичьем лице лежала неопределенная вялая дума.

Вошла с чаем на подносе Маша, миловидная, приятная женщина лет тридцати с небольшим. Лет пятнадцать тому назад она, круглая сирота, попала к Тарабукиным чем-то вроде горничной, сошлась с Вадимом, тогда еще гимназистом, а когда семья Тарабукиных распалась, она осталась с ним в старой усадьбе в качестве и любовницы, и экономки, и хозяйки. Была она человек простой, мягкий и добрый и принимала обязанность жить на земле просто, без больших причуд — разве иногда только глубоко задумается о чем-то да вздохнет… Мужики очень уважали ее: она всегда заступалась за них перед Вадимом Васильевичем, который угнетал их своей непробудною ленью и своим вздорным характером.

— Какая у вас духота! — сказала Маша, ставя поднос на закапанный чернилами и стеарином пыльный стол. — Хоть бы окно открыли…

— Возьми да открой, коли охота… — сказал Вадим Васильевич. — Есть кто там?

— Человек восемь мужиков ждут… — отвечала Маша, отворяя облезлую дребезжащую раму. — Да еще господа Зорины… — прибавила она тихо.

— Кто? — воззрился на нее Вадим Васильевич и даже подтяжки застегивать бросил.

— Господа Зорины… — повторила Маша. — Молодой барин с барышней…

— Чего им еще?

— Я не знаю. Вас хотят видеть…

— И на кой черт ты их принимаешь? Ну сказала бы, что нет дома или болен, что ли… Черт их носит… Какие такие у нас дела могут быть?

— Да как же я могу? Если пришли, значит, есть дело какое-нибудь…

— Дело, дело… — надевая грязный, пахнущий потом китель, проворчал Вадим Васильевич. — Черт их совсем побрал… Никакого покоя нет… Ну, зови, что ли…

— Да вы хоть бы умылись… — сказала Маша. — Я подала воды…

— Ну, не на бал… Не очень я приглашал их… Впрочем, черт с ними: пусть подождут на террасе, что ли…

Он прошел в соседнюю комнату, рассеянно умылся, выпил, стоя, стакан крепкого чаю и с сумрачным лицом прошел облезлым залом на широкую полусгнившую террасу, где в трепетно-золотистой тени сидели на тяжелой, старой, когда-то зеленой скамье двое молодых людей: Митя Зорин, студент, однополчанин Вани и Володи, который неудачно стрелялся тогда в окопах — он и теперь еще носил черную повязку на голове, — и его сестра Варя, миловидная, тихая девушка, костюм которой говорил о том, как старательно хотела она спрятать ужасную нужду, которая давила ее. Неподалеку от террасы в саду, под старыми умирающими яблонями, у запущенных кустов крыжовника возился, вырезывая сушь и посыпая кусты каким-то порошком, высокий стройный белокурый германец в коротком синем мундире, пленный.

— Чем могу служить? — топорща свою птичью головенку вверх, холодно спросил Вадим Васильевич, не подавая руки и не садясь.

Молодые люди, видимо, страшно стесненные, встали. Это были незаконные дети отца Вадима Васильевича. После смерти своей законной жены он все собирался оформить свои отношения к этой второй своей семье, жениться и узаконить детей, но как-то все не мог собраться с духом и умер, успев передать в самый последний момент семье наличные деньги — тысячи три что-то рублей. Вадиму же Васильевичу досталось Затитье, запущенное и заложенное имение, где он и творил теперь суд и расправу над вверенными его мудрому управлению мужиками.

— Чем могу служить?

Варя, девушка с грустно-покорным лицом, подняла на него свои бархатные темные глаза раненого зверя и тихо проговорила:

— Извините, что побеспокоили… Дело в том, что… мама очень больна… ей советуют в деревню… А мы слышали, у вас есть в саду пустой старый флигель… Вот если бы вы нам сдали его на лето… Мы были бы вам весьма благодарны… Но платить мы не можем — у нас нет решительно ничего. Если бы не болезнь мамы, мы не позволили бы себе беспокоить вас, а сейчас положение такое безвыходное…

Голос ее оборвался, и в бархатных глазах налились слезы.

— Очень сожалею, но… м-м-м… это решительно невозможно… — стараясь придать своему незначительному птичьему лицу важность, отвечал Вадим Васильевич. — Решительно невозможно…

— Нам… прямо деваться некуда… — дрожащими губами проговорила Варя, борясь со слезами. — Пожалуйста… А брат… мы слышали, что у вас нет письмоводителя… а брат, пока его снова не возьмут на фронт, мог бы помогать вам в работе, чтобы отплатить…

— Ничего не могу поделать: это решительно неудобно… Как вы сами не понимаете этого? — говорил Вадим Васильевич, чувствуя, как в его душе накипает ненависть к этим людям, которые, по его мнению, обобрали его отца, а следовательно, и его. — Я занимаю официальное положение… Могут пойти всякие слухи… И вообще, — неприязненно посмотрел он на них, — нам лучше не напоминать один другому о своем существовании…

— Но вы не смеете… — вдруг горячо заговорил Митя. — Вы должны войти в наше положение… Наш отец… чтобы его черти побрали…

— Ах, Митя, да не горячись ты так, ради Бога… Погоди! — болезненно сморщилась Варя. — Ну что ты этим возьмешь? Дело в том, что у нас нет ни копейки денег, кроме тех пятидесяти рублей, которые получает мама после… своего первого мужа. А теперь такая страшная дороговизна. А мама больна — у нее тяжелое душевное расстройство. Я должна была даже бросить курсы из-за нее. Я могла бы взять место какое-нибудь, но как же я покину ее? Брат заработает у вас письмоводителем квартиру…

— Не могу!

— Но это подло! — крикнул Митя. — Если бы отец не поступил с нами так подло, если бы он узаконил нас, мы были бы в этом имении такие же хозяева, как и вы. Вы не смеете пользоваться его оплошностью! И все равно, если вы не дадите нам квартиры — дом все равно ведь пустой стоит, — мы снимем избу где-нибудь поблизости…

— Какое бесстыдство! Неужели вам не стыдно? А еще студент!

— При чем тут стыдно? — воскликнул, весь горя, Митя. — Если тут есть кому стыдиться, то не нам, а вам… Как вы смеете говорить нам о каком-то стыде?!

Пленный германец, бросив боковой взгляд на террасу, вышел из сада.

— Митя, я умоляю тебя! — проговорила Варя молящим голосом. — Ну не можешь говорить спокойно, так уйди… Я же говорила, что тебе не надо ходить…