«Экая балда!..» — подумал про себя исправник, сильно затянулся и с холодком в голосе отвечал:

— Ну, это там, в Петербурге, им виднее. Наше дело только встретить с честью и с честью проводить…

— Нет, я так, к слову только…

— Ты вон тоже к слову хотел Марью Сигизмундовну на другой конец села угнать… — сказал исправник со смешком в голосе. — Надо, брат, быть… поаккуратнее… Ты тоже земский ведь… Ну давай, однако, спать… Спокойной ночи…

— Спокойной ночи… И дернул тебя черт опять про Марью Сигизмундовну напомнить… Ведь как все шло хорошо, и, не угодно ли, под самый конец так опростоволосился… Но… неужели она все-таки с ним… того?..

— Но… но… поехал! Спи давай лучше — завтра рано вставать надо…

— И хоть бы вез одну… — не утерпел земский. — А то целое стадо, точно паша какой… А говорят там: Распутин…

Исправник промолчал.

А наутро — оно выдалось опять солнечное такое, веселое — после оживленного и обильного завтрака снова полетели по удивленным деревням и пустынным проселкам урядники, стражники, десятские с выпученными глазами, толстый, воняющий пивом становой, который прилетел в ночь со следующего этапа, где он готовил встречу высокому гостю, исправник на своих кругленьких буланых вятках, а за ним благодушно следовал хорошо отдохнувший пухлый и розовый генерал с тонкой и корректной Марьей Сигизмундовной и еще три коляски с светлыми девицами, которые щебетали по-французски, любовались степными далями и смотрели на мужиков в золотые лорнетки и, когда те решались им поклониться, приветливо отвечали им на поклон…

А в холодной сидело четверо мужиков, особенно настойчиво просивших об освобождении своих лошаденок. Они смотрели, теснясь, в оконце холодной на торжественный поезд и, качая кудлатыми головами, вздыхали:

— Эх, замучают лошаденок!..

И когда чрез докторшу, и попа, и писаря распространился по селу слух, что никакой золотой грамоты нет, что генерал приехал устраивать для ребят ясли, мужики обиделись:

— Какие-таки ясли? Чай, они не скотина в яслях-то есть, а тоже такие же хрещеные… Придумают тожа: ясли!

Докторша очень смеялась этому и жалела, что нет у нее умения литературно писать: вот бы все это описать да послать в «Русские ведомости»!..

Вековые леса, купленные за Ветлугой Степаном Кузьмичом, за зиму были повалены, обтесаны в длинные балки и вывезены на берег глухой лесной речушки Нёнды. Мужики, сделавшие эту огромную работу, все время жили в крошечных черных и душных землянках, где ела их вошь, болели от вечного дыма глаза, и от копоти были они похожи на негров, на смешных негров в рваных полушубках и подшитых валенках, с грязными лохматыми бородами. И одного из них придавило упавшей лиственницей, трое схватили лихую чахотку, один, заблудившись, весь обморозился, но эти тяжелые случаи не смущали этой лесной армии, и затемно с топорами за рваным кушаком и звенящими пилами на плече выходила она как ни в чем не бывало на свой тяжелый труд. И когда весеннее солнце растопило эти огромные массы снегов и загуляли лесные речушки, вся эта трудовая рать, вооружившись длинными баграми, валила тяжелые и пахучие балки в ледяную мутную воду Нёнды и шла берегом за ними, следя, чтобы они по пути не застревали по затопленным кустам. При впадении Нёнды в Ветлугу крестьяне под руководством Щепочкина и Тестова ловили балки, вязали их в ледящей воде под пронизывающим ветром в огромные плоты, посредине каждого такого плота ставили шалашик, в шалаше налаживали очаг, а около шалашика для красоты воздвигали высокий шест с елкой и пестрым флажком наверху. Вслед за лесными речушками надулась и Ветлуга, залила леса и поля и подняла на себя эти огромные плоты. Мужики-сплавщики, попрощавшись с родными, разобрались по плотам. С великим шумом и гамом были сброшены последние чалки, плоты заколыхались и с тяжким напряжением были выведены артелями на средину буйно гуляющей реки, на стрежень, где главные сплавщики попрощались с товарищами и те в лодках вернулись на берег, весь занятый народом. Сродственники кричали вслед последние наказы, махали шапками, бабы плакали и сморкались в передники, а сплавщики, сняв шапки, долго и усердно крестились на золотыми звездами сиявшие кресты родного погоста над седым разливом реки: кто знает, приведет ли Господь увидать еще раз свои места? В путине тоже всяко бывает…

И день за днем и ночь за ночью огромные плоты, скрипя, все плыли и плыли по широкому разливу Ветлуги, держась самым стрежнем реки, и зорко следили опытные плотовщики, как бы не загнало их на полую воду: обмелеет тогда плот где-нибудь в кустах, и будут хозяевам большие убытки, а им позор и поношение, да и утрата заработка, ибо за такие дела их тоже по головке не погладят. И опять ела их вошь, и, случалось, трепала жестокая лихорадка, и слепила порой буйная вешняя вьюга запоздалая, и сколько раз, оступившись, купались они в ледяной воде, но Бог милостив, плоты плыли один за другим на низ, к матушке Волге кормилице. С берегов гулявший по случаю Святой народ махал им шапками, белые колоколенки провожали их красным звоном — по воде-то его и-и как далеко слышно… — иногда пробегал мимо, лопоча колесами, пароход, тянулись по берегам бесконечные лесные пустыни, а они все плыли да плыли, день за днем и ночь за ночью. И вошла уже Ветлуга в свои берега, и заметно посветлела мутная вешняя вода, и пышно зазеленели пойменные луга, и оделись леса, когда они наконец в середине июня выплыли на широкую Волгу под деревню Мамариху и село Покровское, чуть повыше Козьмо-демьянска города.

Щепочкин и Тестов — они уехали передом, — исхудавшие от бессонных ночей и от волнения за судьбу плотов, еще издали увидали от Мамарихи на концах длинных шестов свои значки, радостно крестились и шептали горячие молитвы. И как только с немалыми трудами подчалили плоты к правому, нагорному берегу Волги промежду Мамарихой и Покровским и закрепились, Щепочкин и Тестов, счастливые и радостные, побежали на легкой лодочке в Козьмодемьянск и подали в Окшинск телеграм: «Плоты вышли все благополучно ожидаем». Обыкновенно плоты разных хозяев становятся каждый под своим значком вдоль берега, но в этом ходу весь лес, вышедший из Ветлуги, принадлежал только одному Степану Кузьмичу. Была, правда, разная мелочь и еще, но то были пустяки, на которых никто и внимания не обращал.

Получив это известие, Степан Кузьмич немедленно собрался в путь на Нижний, где шли последние приготовления к недалекой уже ярмарке. Степан Кузьмич хорошо знал и любил эти кипучие котлы ярманки во всей ее сумасшедшей пестроте: трепетание бесчисленных вымпелов и флагов на тяжелых караванах, перекличку на разные голоса пароходов, горластую живописную толпу и эту светлую ширь слившихся тут в одно Волги и Оки, и это яркое солнце. Все в этой широкой и яркой и шумной картине говорило о страшном трудовом напряжении громадного народа и о великих богатствах России, которые перли буквально из всех щелей.

Он прежде заехал к пароходчику Сорокину, который должен был буксировать его балки своими пароходами Волгой, Окой и Москвой-рекой вплоть до самого Краснохолмского моста в Москве. С ним все было уже слажено раньше — нужно было только предупредить его, чтобы был наготове. Сорокин — здоровенный, красный, тяжкий мужчина лет под пятьдесят, выбившийся в люди тоже из крестьян, — почтительно встретил своего ловкого клиента и сам повез его на пароход на своем тысячном рысаке, вороном черте с бешеными глазами.

И вот Степана Кузьмича, пылинку в этом горластом, пестром, пьяном трудовом людском море, вынесло к волжским пристаням, около которых дымили, готовясь к отходу, одни наверх, другие на низ, многочисленные пароходы, один другого больше, один другого комфортабельнее, один другого дешевле. Веселый плеск волны, солнце, запах смолы, мокрого дерева и воды, рыбы и дыма, хриплый крик бесчисленных чаек, рев пароходов, лопотанье колес, старые крепостные стены на зеленом холме, видевшие и татарву, и нижегородское ополчение Минина и Пожарского, и синие бескрайние дали, и бежит по каменной стене набережной огромная надпись: «За кольца чаль, решетку береги, стены не касайся!» Это — бескрайний мир матушки Волги кормилицы…