— Что такое? Куда это? — заволновался сразу возбужденный народ. — Где это?

— Не под царя индейского идти нам, братья, надо, а под царя небесного… — громко сказал странник чудный.

— Погоди… Постой… Не мешайте… — взволнованно говорили голоса, в которых уже заслышалась надежда. — Пущай он все обскажет… Куды идет народ?

— В царство индейское! — громко и уверенно сказал мужик и, вытащив из-за пазухи полуистлевший лист какой-то московской большевистской газеты, продолжал: — Я все обскажу вам по порядку… Нам и невдомек было, да вот сами они, поганцы, в газете своей проговорились — мне Гришак, племяш мой, из Москвы ее привез. Поругались что-то правители наши с агличанкой — у них теперь мода пошла такая, чтобы со всем светом ругаться: все, вишь, не по-ихнему, дураки, живут… И вот пишут они в газетине этой самой: вы, мол, англичане, не больно топорщитесь, потому ежели что, так мы сичас же живым манером наших красноармейцев на ваше царство индейское пошлем, идти, мол, не больно далеко… И стали мы сторонкой узнавать, как и что, и от людей знающих и выпытали полегоньку, что царство то индейское за степями нашими лежит прямо межа с межой, а что богатствам его не есть числа, а народ там живет хошь и не нашей веры, ну а карахтером мягкий, и всего у него столько, что и девать свои богатства он куды не знает… И вот поднялись мы и пошли… И придем, и падем на колени, и скажем: бери ты нас, дураков обманутых, пресветлое твое величество, под руку твою высокую — потому могуты дома больше не стало; верой и правдой служить тебе будем, только веру нашу православную, святоотческую оставь нам… Да… И пронюхали владыки наши про поход наш и спохватились, что выход открыли нам сами, и везде по степям солдатов поставили, чтобы не пропущать нас. И солдаты те, которые били нас насмерть, а которые вот сами соединились с нами и пошли под царя индейского… Падаль по степям ели, кал лошадиный ели, землю ели, сколько перемерло, а в особенности которые детишки и старики, а вот идем… Все вытерпим, а своего добьемся… И все подымайся, все идем!.. Не дадимся погубителям нашим!.. Что правильно, то правильно, а что неправильно, то неправильно… Все подымайся, в ком еще сила осталась!.. И зашумела большая деревня шумом новым, тревожным. В то время как толпы пришельцев, рассеявшись, отдыхали на лугу вплоть до самой Волги, здешние люди из последних сил суетливо забегали туда и сюда, собирая свои лохмотья и деньги царские, что припрятаны были и на которые купить теперь было уже нечего, и детей своих едва живых, и слышен был испуганный плач повсюду, и крики сердитые, и стук колес… Чудный странник, огорченный, попробовал было остановить хотя сектантов, убеждая их остаться под Царем Небесным, но все точно головы потеряли, и никто его теперь и краем уха не слушал, и все бегали с сумасшедшими глазами туда и сюда.

— Выбирайся, все выбирайся!.. — кричали возбужденные голоса. — А деревню чичас запалим со всех концов… Пропадай все… Пусть ничего злодеям не достанется…

— Пустое орете… — отвечали возбужденные голоса. — Сколько больных в тифу лежит… Старики, которые не могут шевельнуться… Пущай им все остается… К чему это пристало безобразить?

И с сумасшедшими глазами все кричали, все махали руками, и скоро все забыли, с чего началась речь. Но спорили и ссорились накрепко.

— Все, все подымайся… — возбужденно говорил с телеги суровый мужик. — Все! Не поддадимся злодеям, обманщикам, кровопивцам…

И чрез какой-нибудь час все поднялось, готовое к дальнему походу. И вдруг больная Ольга, вдова расстрелянного Кузьмы, громко плача, с ребенком на руках к берегу Волги бросилась.

— Куды возьму я тебя с собой, доченька моя милая, когда и до вечера мне прокормить тебя нечем? — истерически плакала она на голос, страстно целуя маленькую, точно бескровную девочку свою с тонкими ножками и ручками. — Ничем тебе в степи мучиться, лутче уж… своими руками… детка моя маленькая… милая… Господи, прости меня!

И вся белая, с безумным лицом, она приподняла вдруг девочку на руках и бросила ее в мутные волны, вешние, сверкающие, Волги широкой, и с диким криком, закрыв лицо руками, повалилась на мокрый песок.

— А что, бабыньки, ведь правда ее… — как огонь по сухой степной траве, побежало по безумному табору. — Что им мучиться? Пущай Господь на родине примет от нас их ангельские душеньки… Мы своим детям не злодейки какие…

И еще пестрый ребеночек с жалобным плачем, кувыркаясь и бессильно и жалко цепляясь ручонками за неуловимый воздух, полетел в играющие веселыми зайчиками волны и исчез в мутной глубине… И еще… и еще… А в это время голова табора с тревожным гомоном, с тоскою смертной в глазах уже выходила за околицу, устремляясь в бескрайние солнечные степи, за гранью которых совсем близко, рукой подать, цвело, полное мира и довольства, великое и сильное царство индейское…

Первое время после воцарения большевиков Сергей Терентьевич резко отстранился от всякой общественной работы: ему претил безграмотный, но самоуверенный вздор, который несли по митингам матросы, претило широко, как никогда, развившееся пьянство, претил ужасающий разврат среди точно с цепи сорвавшейся молодежи, и грабеж, и кровавая бестолочь жизни, явно катившейся в какую-то пропасть. И жалкие правители смешными декретиками своими только еще более увеличивали страшную смуту. Так, недавно получено было по всем школам приказание: обучать детишек хореографическому искусству и лепке. Учителя Ваську мужики давно голодом выжили из деревни, и его место заступила учителька, старшая дочь убитого отца Александра Катя. Не зная, что такое хореографическое искусство, она поехала в Окшинск к начальству, и там сказали ей, что это, должно быть, танцы всякие.

— Танцы? — испуганно подняла она брови. — Да я и сама танцевать не умею…

— Надо выучиться…

— Да к тому же и босые они все…

— Пусть босые танцуют — нынче это в моде… — сказало начальство. — Вон в Москве какая-то мериканка, та завсегда босая танцует^{233}, и все, которые понимающие, весьма одобряют…

Не зная, что делать, учителька поплелась домой и всю дорогу плакала: ей казалось, что начальство издевается над нею, потому что она из духовного звания.

Хореографическое искусство она решила оставить в стороне — авось как Господь пронесет… — и приступила к лепке. Но тут разом зашумела вся округа. Сперва мужики и бабы все ходили кругом школы и все заглядывали в окна злыми недобрыми глазами, а затем к учительке явилась депутация: лепку прекратить.

— Да как же я могу? — лепетала запуганная девушка. — Ведь мне приказано…

— А нам больно наплевать, что тебе приказано! — орали мужики сердито. — Мы тебе ребят отдали в дело прызвести, а токма чтоба там пустяками заниматься. Ты погляди-ка, какие они домой теперь приходят: ровно вот из болота все! К чему это пристало? Одежонка вся в глине, волосенки в глине… Коли им больно охота пачкотню эту разводить, так пущай сами за робятами и стирают, а мы на это несогласные… И мыло-то игде? Ну? Сама, чай, только по праздникам умываешься… Нет, нет, на пустяковину эту согласу нашего не будет. Кончать и больше никаких!

И долго еще гудели деревни от негодования по поводу лепки…

И была пустая затея эта только одной из сотен других пустых затей, от которых Сергей Терентьевич прямо не знал, куда деваться. Но потом он как-то одумался: старое нарушено безвозвратно, это было ясно — так если не мы, так кто же будет налаживать новое? Если дать баламутить всем этим беспардонным хулиганам, то и сам погибнешь и других погубишь. И он потихоньку и полегоньку стал влезать в новый хомут, одних останавливал, других поддерживал и все старался направить новую жизнь деревни в новое, и ему, как и другим, совсем еще неясное русло. Отметая мусор исступленных, но уже засаленных слов, всем до отвращения опротивевших, он брался за сущность дела, и иногда как будто ему удавалось кое-что и сделать. И привыкший разбираться внимательно в путанице жизни, он чем дальше, тем все больше недоумевал: сквозь налет новых веяний все определеннее и ярче проступали для него контуры жизни старой, тысячелетней, явно еще не изжитой. Из волостного совета деревню забрасывали московскими атеистическими бумажками — тем теснее становилось в церкви, а когда один из парней, хулиган порядочный, осмелился заикнуться о советском браке без попа, собственный отец отвозил его кнутовищем, а отец невесты выгнал его со двора раз навсегда: нам таких кобелей не надобно… Кремлевские властители отдали деревню во власть бедноте — пьяницам, лежебокам и хулиганам, — но не прошло и трех месяцев, как, досыта покуражившись, беднота сама пошла на поклон к крепкому мужику-хозяину.