— Что вам не крутить… Будь я на вашем месте, я и не так бы еще Европу удивил…

— О? — насмешливо пустил попечитель. — Хвастать! Жадности-то в тебе много — недаром ты поповских кровей, — а кишка слаба. Офицерика маленького боишься да и то загодя: еще полгода ждать его, а ты уж опасаешься. А там, может, и офицерика-то никакого нет, может, воздух один, ветром надуло — это, говорят умные люди, тоже бывает…

Он заржал. Учитель злобно стиснул зубы, но промолчал.

— Опять вы здесь?! — крикнул он на ребят. — Сказано: прочь! Испуганные ребята понеслись по домам рассказывать, как попечитель учителя ругает, а тот молчит да усы себе кусает от злости — красный индо весь сделался, а не смеет, чтобы насупротив.

— Какой сурьозный… — издевался попечитель. — А офицерика страшисься… А на нем клейма, чьей фабрики, нету: скажем, что своей собственной, и каюк… Ну? По рукам, что ли?

За школой на улице послышался звук колес, фырканье лошади и веселые голоса явно подгулявших людей.

— Это кого еще принесло? — воззрился Кузьма Лукич.

Из-за угла вышли две фигуры: маленький, щуплый, с птичьим лицом земский начальник Вадим Васильевич Тарабукин, местный землевладелец, и высокий, худой, с пышными кудрявыми волосами священник с погоста отец Алексей, с сухим лицом и пронзительными глазами. Оба были, видимо, в самом веселом расположении духа.

— А-а, гора с горой! — радостно приветствовал их попечитель. — Подваливай! Эй, Матвей, стулья!..

Но Матвей свое дело знал тонко: он уже тащил стулья.

— А мы едем мимо, слышим: Кузьма Лукич пожаловал… — говорил, блаженно смеясь, отец Алексей. — Ну значит, подворачивай, кобыла, — навестить благодетеля надо…

— Проствейнцем начнете?

— Известное дело: мы люди простые — проствейн нам и по чину полагается. Да и к чему они, эти ваши белендрясы-то городские? Она, матушка, рассейская-то, никому не уважит… Ха-ха-ха…

— Качай! Сергей Иванович, а ты что же? Оробел?

— Это я-то оробел? Ого! Вам вина, должно, жалко, вот вы и придумываете…

— Ха-ха-ха…

Попойка закипела белым ключом. Бабы с грудными младенцами, ребята-школьники, боясь земского, стояли за забором и из-за частой акации с любопытством и завистью смотрели на пиршество. Но их никто уже не замечал. На деревне стоял дикий гам — то мужики чествовали приезд тароватого Кузьмы Лукича.

Вадим Васильевич был из подгородных помещиков. Родитель его, известный на всю губернию картежник и пьянчуга, оставил ему в наследство очень живописно разоренное родовое гнездо на самом берегу Окши, две закладных, два ружья и двух гончих. Вадим был изгнан из четвертого класса местной гимназии за всякие художества и вследствие полной неспособности к наукам поступил вольноопределяющимся^{80} в один драгунский полк, получил корнета, но скоро попал в какую-то чрезвычайно грязную историю по картам, вылетел из полка и теперь болтался по городу из трактира в трактир и иногда учинял скандалы. Жена прежнего губернатора, его очень дальняя родственница, пожалела бесприютного молодого человека и провела его в земские начальники. Всеми делами у него ведал его письмоводитель, бывший волостной писарь Авдаков, который долгой практикой своей был приведен к непоколебимому убеждению, что закон, что дышло, — куда повернул, то и вышло. Он судил, карал, миловал, брал взятки, сажал в холодную, порол и как сыр в масле катался. Принципал же его задорно шумел и кричал, что он у себя в участке бог и царь, и требовал, чтобы при встрече с ним все мужики съезжали с дороги в сторону и, пока он не проедет, стояли бы без шапок. Он говорил, что делает это для укрепления престижа власти. Взяток он не брал и за всякую попытку в этом смысле набил бы морду всякому, но взаймы без отдачи брал всюду и везде и не только деньгами, но и хорошими лошадьми, мебелью, ружьями, всем, чем угодно…

Отец Алексей был прежде всего и после всего человек очень определенный. Он не знал никаких сомнений, колебаний, вопросов и свою поповскую линию вел неуклонно: крестил, венчал, хоронил, пел молебны, требовал у Господа дождя или прекращения ливней, служил заутрени, обедни, всенощные и был твердо убежден, что все это так и нужно и что за все это прихожане должны платить ему, причем, если они платили, по его мнению, недостаточно, он торговался, как цыган, и скандалил. Многочисленных ребят своих он усиленно выводил по светской части, потому что народ избаловался и попам приходит житье тесное. Сегодня его вызывал к себе богатый мужик из Лужков Савелий, у которого на дворе что-то стал пошаливать домовой: надо было, чтобы отец Алексей принял соответствующие меры. И отец Алексей пел, кадил, привел таким образом все в порядок и потребовал себе за это пять рублей, а потом, получив их, выклянчил еще сотового меду: Савелий водил пчел, и мед его славился. Возвращаясь домой, он встретил земского, который взялся его подвезти, а свою лошадь отец Алексей с псаломщиком Панфилом отправил прямо на погост. И по пути они закусили…

— Валяй, батька, благоденственное и мирное… — потребовал запьяневший земский.

— Ну куды он годится… — заметил учитель. — Тут нужна октава, а он дерет козлом…

— Не козлом, а благим матом…

— Матом попу не полагается, — сострил Кузьма Лукич. — Он особа духовная, наставник душ наших…

— А я желаю, чтобы возгласил и он! — требовал земский упорно. — Он должен уважить хозяина…

— Вы ему не подсказывайте: он и сам знает, откуда ветер дует… — заметил учитель. — Он видел, как мы на закладке храма-то тут дерболызнули… При таком ктиторе, как Кузьма Лукич, ему будет тут не жизнь, а масленица — вот и подлаживается, как бы сюда попом перебраться…

— А что ж? — согласился Кузьма Лукич. — Вот освятим храм, да и переходи… За милую душу…

— А я настаиваю на своем… — не отставал земский. — Батька, ну?

— Да отвяжись ты, балалайка бесструнная!

— Ну ладно… Погоди, я тебе припомню балалайку… — обиделся земский и вдруг встал, напружился и заорал: — Благоденственное и мирное житие…

— Ха-ха-ха… — загрохотали все. — Ура!..

— Смотри: Сергей Терентьевич ведь близко! — пригрозил вдруг насмех отец Алексей. — Он тебя вот как в газетах продернет, что индо перья полетят!..

— Кто? Сережка? Меня?! — осатанел сразу земский, который вообще во хмелю был не хорош. — Подать мне его сюда сейчас же! Запорю сукина сына на месте… Эй, сторож! Живо! Сюда!

Матвей с подчеркнутым усердием подлетел к столу.

— Па-ади и приведи мне сюда немедленно… этого, как его?.. Писателя-то вашего… Понял?.. Немедленно! Скажи, что господин земский начальник приказали…

— Брось! Не смей! — сказал Кузьма Лукич. — Не моги в моем доме безобразить!

— Как — в твоем доме? — воззрился земский. — Это школа, а не твой дом, свинья тупорылая… Малчать! Я вас всех произведу… Живва, сторож!

— Слушьсь… — подобострастно сказал Матвей и побежал. Кузьма Лукич схватился мертвой хваткой с земским. Учитель воспользовался этим и торопливо скрылся: нагнав Матвея, он приказал ему сказать, что Сергея Терентьевича нет дома, в городе.

— А то с этим дураком в такую кашу все въедем, что и не вылезешь… — сказал он.

— Да нам-то что? — возразил было сторож. — Пущай грызутся…

— Ну, ну… Ты меня знаешь… — строго сказал Сергей Иванович. — Дурака у меня не очень строй… Пока не позовут, сиди и молчи, а позовет, скажи, как я велел…

Он и во хмелю головы не терял, и за это-то особенно и ценил его Кузьма Лукич.

Когда он вернулся к столу, земский уже обнимал Кузьму Лукича и говорил заплетающимся языком, что на таких самородках — Русь стоит, что он его бесконечно уважает, что коньяку так коньяку, это все единственно: для друга он готов на все. Отец Алексей погрозил учителю пальцем, показывая, что он его подвохи понимает, но его отвлек чем-то Кузьма Лукич, и снова батюшка стал блаженно смеяться и икать, как младенец. Через пять минут все с большим одушевлением, хотя и не в такт, выводили: «Вниз да по матушке по Волге…», причем земский заплетающимся языком старался вставить между слов всякие похабства…