Из надзвездных полей он снова вернулся на землю, вернулся с чем-то новым и радостным. Любовь!.. Он любит все, и все любит его в полночной тишине перед горящим вверху престолом Бога… Вот в этой-то всеобъемлющей любви, в этой близости к звездам и Богу —. вся жизнь. Только это дало ему счастье, только это одно, значит, важно и нужно.

На следующий день под звуки звонких труб на всех площадях и перекрестках столицы герольды читали послание старого царя к людям.

«Царь видел вещий сон, — читали герольды, — что в судьбах его царства должны в ближайшем будущем произойти важные перемены. Каковы будут эти события, скрытые во мраке грядущего, узнает только Тот — снилось царю, — кто сумеет разгадать таинственный смысл золотых письмен ночного неба. Поэтому царь повелевает всем и каждому в пределах его царства от моря и до моря каждую ночь смотреть внимательно в небо и стараться разгадать его тайну. Первый, кто откроет царю смысл золотых письмен, узнает, о чем говорят звезды, будет награжден так, как сам этого пожелает».

Снова прогремели звонкие трубы, и на быстрых конях понеслись герольды по всем городам и селам обширного царства возвещать волю великого царя.

Встревоженный вещим сном царя, народ разошелся по домам, и едва скрылось светлое солнце за далекими горами, как все высыпали на улицы, в сады, на плоские кровли своих домов, чтобы скорее узнать от неба, что говорят его золотые письмена.

Уже после полуночи вернулись во дворец царские слуги и донесли царю, что весь народ поголовно исполнил его повеление, но тайны неба не отгадал никто.

Царь отпустил их и, оставшись один, поднял глаза в сверкающее небо и с тоской прошептал:

— Неужели же не поймут? Сжалься над ними, Великий!..

И прошла ночь, и еще ночь, и еще. И в посеребренных звездами, призатихших душах людей тихо зарождалась новая жизнь: солдаты бросали оружие, ученые-материалисты сжигали свои книги, тюремная стража уходила с караулов, и узники, кроткие и ясные, возвращались к своим семьям, богачи раздавали свои богатства беднякам, жрецы всенародно каялись пред народом в своих заблуждениях и снимали золотые одежды.

И светлое нарастало, нарастало…

И вот раз в то время, когда люди, зачарованные, смотрели в глубину звездного неба, вдруг из-за темных старых деревьев плавно поднялся в звездную высь молодой чистый, как горный ключ, голос, полный бесконечного восторга. И почти в то же мгновение — точно они только и ждали этого — к нему присоединились бесчисленные голоса, и весь необъятный город загремел торжественными аккордами древнего полузабытого гимна Божеству.

«Отец, тебе хвалу поем, единому тебе… — гремели невидимые хоры. — Прости нам, Всеблагий, все заблуждения наши, в минуты слабости и скорби не оставь нас. Весь мир — твое царство, великий, единый закон его от века веков, закон правды — твоя воля, единое благо — Любовь…»

Громы молитвы величаво поднимались в звездное небо. Казалось, душа человечества вдруг проснулась от тяжелого долгого сна и ясная, торжествующая, среди ураганов звуков устремилась в небо… И старому царю, и всем этим тысячам тысяч людей, разгадавшим наконец смысл золотых письмен, казалось, что все небо, вся вселенная охвачены беспредельным восторгом. Сверкающие миры величественно плыли пред ними в бесконечности, и каждый из этих прекрасных воздушных, похожих на драгоценные камни кораблей нес на себе мириады живых существ, целый мир дум, чувств, стремлений и горел любовью, жизнью живой и прекрасной…

И казалось людям, что в эту великую ночь все эти мириады существ на мириадах светил знают, чувствуют теперь то, что знают и чувствуют их маленькие человеческие сердца: красоту жизни, бесконечную радость ее и благость ее Подателя. И все, все они, те, далекие, но близкие, родные, родные существа собрались вместе, каждые на своей звезде, все в праздничных одеждах, в цветах и простирают чрез бесконечность руки друг к другу, милые зовущие руки, и вместе с землей поют чудные гимны жизни, любви и источнику этой жизни-любви — Великому Непостижимому. Это был праздник всей вселенной, всего, что в ней живет и дышит…

Забыв о своих годах, старый царь бросился к людям. С широкой мраморной лестницы, ведущей во дворец, он увидел то, чего так страстно и давно жаждал: среди счастливого смеха и приветствий люди обнимались и обменивались братскими поцелуями.

— Свершилось! — воскликнул царь и, подняв к небу глаза, громко, взволнованно проговорил: — Благодарю тебя, Боже, за счастье, что ты даровал мне: за счастье видеть счастье братьев-людей…

И оставив свой роскошный дворец, старый царь скрылся в темноте ночи.

И больше никто никогда его не видел…»

И долго сидел Сергей Васильевич неподвижно, потерявшись мечтою в созданном им царстве света и славы человеческой. И он озаглавил свою легенду: «О чем говорят звезды…»

И вдруг за стеной коротко продребезжал электрический звонок, послышались глухие шаги, и в дверь постучали.

— Кто там? Войдите…

— Фам телеграмм… — сказала, входя, хозяйка, старая добродушная немка, очень ценившая Сергея Васильевича за его спокойную, уединенную жизнь, аккуратность и чистоплотность. — Фот пожалюста…

Сергей Васильевич разорвал белый пакетик.

«Больна умираю приезжайте Новороссийск Константинопольские номера немедленно Евгения».

Он заметался, как раненый заяц…

Евгения Михайловна затаилась в глубокой тревоге. Прошла неделя, еще неделя и еще неделя — сомнения не было: несмотря на все предосторожности, с ней случилось то, чего она более всего на свете боялась и при муже. Она была беременна. Тем большим ужасом повеяло на нее от этого факта теперь…

И окончательно все резко изменилось в ее глазах, и она дикой ненавистью возненавидела и эту свою новую жизнь, и всех этих самоуверенных людей, кричавших один на другого целыми днями, возненавидела их развязные манеры, и хлопанье дверями, и громкие голоса, и этот неуютный холодный дом, похожий на какой-то опустившийся постоялый двор, эти пустые, всегда грязные комнаты, всю эту бестолочь и неуют их жизни, которая все не хотела налаживаться и не только не могла служить примером для всего человечества, о чем они так заботились, но стояла много, много ниже даже той убогой жизни, которая окружала их. Люди все наезжали и наезжали, но, пробыв несколько дней, разбегались. Со Спиридоном Васильевичем шли неугасаемые раздоры: он не хотел подчиняться, но не хотел и уходить. Георгиевский, наконец, умолил толстовца приехать для составления купчей, чтобы иметь в руках хоть какой-нибудь документ, опираясь на который можно было бы бороться с негодяем-слесарем. Толстовец — коренастый человек с рыжей неопрятной бородой и бараньими глазами — приехал, но на купчую не было денег, и они ограничились одной запродажной, причем и за нее должен был заплатить толстовец. Спиридон Васильевич разразился хохотом, когда узнал об этом: плевать он хотел на все эти бумажонки! И бледный, без шапки, Георгиевский поскакал в соседнюю станицу, чтобы просить урядника о выселении этого негодяя. Урядник стал ломаться, и пришлось ему дать пятерку. Он приехал, слесаря выпроводил со стражником, и тот, уходя, дерзко кричал:

— Ловко! Вот так реформатор! За полицией побежал! Вот так писатель…

И чрез несколько дней прилетел слух, что негодяй основал под самым Геленджиком новую коммуну, которой дал название «Новая Живая вода». И он всячески перехватывал тех, которые ехали в старую «Живую воду» и распространял о Георгиевском всякие злостные сплетни так, что Георгиевский даже должен был поместить в одной новороссийской газетке, которую никто не читал, открытое письмо, в котором взывал к общественному мнению и обливал слесаря помоями…

Все это было теперь отвратительно и ненавистно Евгении Михайловне до непереносимости. Но больше всего возненавидела она Георгиевского с его широкими жестами, с его самоуверенно-пышной гривой, из которой — он так редко мылся! — все сыпалась какая-то белая мука… И возненавидела и себя.