— Да чему же тут обижаться? — пожал плечами Евгений Иванович. — Такой же человек, как и все. Я никогда не верил газетной болтовне на этот счет: уж очень мы любим расправляться с людьми одним махом… И ведь все мы, в сущности, Распутины… — усмехнулся он. — Распутин происходит не от распутства, а от распутья, а если даже и есть распутство, то оно опять-таки от распутья. Все мы стоим на распутьях. А вокруг только развалины. Церковь, государство, семья, запутавшееся искусство, явно заблудившаяся наука, парламентаризм, социализм — разлагается все. И наша европейская катастрофа — это не причина болезни, а ее следствие: болезнь началась задолго до катастрофы…

— Разумеется… — согласился граф. — Недавно в одной немецкой газете я прочел тяжеловесно-ученый фельетон о том, как похоже наше время на эпоху крушения Рима. Но, по-моему, это мысль совершенно неверная, потому что психологическая подпочва у нашего крушения совсем другая: те не сознавали, что умирают, а мы, прожив на полторы тысячи лет больше их, поняв, что все культуры должны умереть, это сознаем. Это огромная разница…

— И что тяжелее, так это то, что, имея за собой этот тяжелый тысячелетний опыт, мы не можем, умирая, воскликнуть: ave, vita nova: morituri te salutant![106] Мы уже знаем, что молодая жизнь эта та же сказка про белого бычка, только другими словами…

— Увы!

Они простились до послезавтра. Евгений Иванович зашагал темными полями домой, а граф зашел в кафе, чтобы заглянуть в вечерние газеты: что биржа? Бумаги его — и Badish Anilin und Soda, и Dusseldorfer Mashinenbau, и Gotaer Waggonfabrik, и Nobel-Dynamit, и Chemishe von Heyden, и Montana,[107] и другие — дали очень резкое движение вверх. Это было очень, очень приятно. Граф тут же, на краешке газеты, подсчитал карандашом свои прибыли — вышла очень кругленькая сумма — и, купив себе и Варваре Михайловне на ужин полфунта сосисок, в самом приятном расположении духа отправился домой…

Евгений Иванович перед сном отметил в своей тетради беседу с графом и приписал:

«Он нашел во мне сходство с Распутиным, о котором он много мне рассказывал. И я чувствую это сходство. Распутин чрезвычайно русский человек — так же, как и Платон Каратаев. Разного у них только психологическая подпочва. Если подпочва мягкая, мечтательная — получается Платон Каратаев, а если бурная, страстная — Распутин. А я стою как-то между ними, близкий одинаково и тому, и другому…»

Известие, принесенное графом Михаилом Михайловичем на виллочку «Bergfried» о том, что принц Георг решил отдать все свои силы на спасение России, было совершенно справедливо. Удачно ускользнув еще при Временном правительстве через Финляндию за границу, принц Георг прежде всего проехал в Ниццу, где на своей огромной беломраморной вилле среди пальм угасал его отец, знаменитый когда-то красавец, кутила и бретер, как-то инстинктивно стоявший всю жизнь выше всех этих отживших предрассудков, которыми люди неизвестно зачем загромождают свое бренное существование. Он, по пословице, бил сороку и ворону, не заботясь, что из этого может выйти. Его жена, знаменитая красавица, не отставала от своего супруга и тоже била и сорок, и ворон, и галок, и все, что попадется под руку. Уже под конец своей молодости она пленила одного великого князя, носившего кличку сухопутного адмирала, ибо плавал он исключительно между Парижем и Монте-Карло. Сухопутный адмирал настолько крепко и натурально привязался к красавице, что муж стал находить это совершенно неприличным. Вернувшись раз поздно ночью из яхт-клуба, принц постучал в дверь супружеской спальни. Ему в визе было отказано. Он попробовал настаивать. Дверь вдруг отворяется, и на пороге вырастает могучая фигура сухопутного адмирала. Короткое, но горячее объяснение, и принц, получивший ловкий и сильный удар коленом под известное место, летит через всю комнату к двери. Поднявшись с паркетного пола, он решил, что жить в этой варварской стране он больше не может, стал в оппозицию ко двору и правительству и уехал на юг Франции. Однако вскоре прерванные сгоряча отношения с сухопутным адмиралом были восстановлены, и все они так троечкой везде и всюду и ездили. Прижившийся на солнечном берегу принц в Россию больше не возвращался, ограничиваясь лишь получением доходов оттуда со своих необозримых имений…

Разлучиться с Россией было ему не очень трудно. Огромные средства его были размещены в иностранных банках, а кровь ничего пожилому принцу не говорила, ибо по крови это был какой-то воплощенный интернационалист: его предок, один из шумных наполеоновских генералов, француз по крови, был сделан каким-то корольком в Италии и женился, конечно, на немецкой принцессе. Его сыновья тоже все переженились на разных принцессах: испанских, русских, конечно, германских, итальянских, датских. Мать принца Георга, бившая сороку и ворону, еще более интернационализировала кровь высокого рода: все знали, что в ее детях течет кровь и нескольких французских атташе, и русских конногвардейцев, и немецких принцев, и одного итальянского князя церкви, и одного итальянского тенора, и одного русского баса и даже, как говорили, одного очень ловкого ниццкого парикмахера. Чей, собственно, сын был принц Георг, она не знала, да и не интересовалась этим: не все ли это равно в сравнении с вечностью?

Повидавшись с тихо умиравшим отцом и получив свою часть наследства, принц Георг почувствовал прилив солидности и купил в Баварии у одного немецкого принца на берегу красивого Инна прекрасный старый замок. Он стрелял в коз, в зайцев и в фазанов, ловил в Инне форель, стрелял из пистолета в собственном тире, носился на автомобиле, пил старый портвейн с чудесными бисквитиками, принимал многие визиты, играл в крокет, в хоккей, в лаун-теннис, в покер, в бридж, на бильярде и на бирже, раскладывал пасьянс, читал французские газеты, занимался фотографией, катался на лодке и на лыжах, но, конечно, этого было мало, и принц решил спасать Россию. Решив спасать Россию, он прежде всего купил себе пишущую машинку, но оказалось, что писать на машинке надо было учиться. Принц провожжался с ней целое утро и решил, что учиться незачем, что сойдет и так. И вот собственноручно настрочил он на машинке несколько писем — они состояли из одних опечаток — своим хорошим знакомым: безработным генералам, отставным шталмейстерам и егермейстерам и вообще особам значительным, чтобы они приезжали к нему сговариваться, как спасти Россию. И они приехали в старый замок и раз, и два, и три, пили портвейн, пили мадеру, пили бургундское, играли в бридж и решили издавать газету и разные книги. Но они в этом ничего не понимали. Тогда позвали они на помощь случайно подвернувшегося Тарабукина и вдруг с удовольствием узнали, что тут же, в Баварии, живет один настоящий редактор-издатель, Евгений Иванович, который все им наладит. Женат принц Георг был на морганатической дочери одного великого князя. Принцессу чрезвычайно угнетали все эти Тарабукины, какие-то там редакторы-издатели, но она принимала их с грустно-покорным видом: если эта жертва нужна для России, она охотно возьмет свой крест на себя…

Большой сверкающий автомобиль, строго ухая на баварских ребятишек, собак и встречных крестьян с кисточками на шляпах, стрелой нес графа Саломатина и Евгения Ивановича по превосходному шоссе. Шофер был сдержан и величав. Встречные все кланялись…

Слева на крутой скале среди столетних дубов и лип забелелся большой красивый замок.

— Если вы хотите сделать здесь дело, — сказал, улыбаясь, граф Михаил Михайлович, — вам непременно надо понравиться принцессе, а если вы хотите понравиться принцессе, вы должны понравиться ее японским собачкам… Предупреждаю вас.

— А разве без японских собачек сделать дело нельзя?

— Труднее. Во всяком деле есть своя японская собачка, и с этим надо мириться. Я предпочитаю простейшие способы: собачка — собачка…