— А мне вот плакать хочется, плакать обидными, жгучими слезами… — побледнев и все хмурясь, проговорил Сергей Терентьевич. — Это все тот же ужас опустошенной души, о котором я вам столько говорил. Прийти сюда только для того, чтобы харкнуть, — это страшно. И эти письмена на могиле Толстого — попомните, попомните! — это наше грозное мене-текел-фарес:[23]{84} ты взвешен, найден легким, и царству твоему скоро придет конец…
— А я, как это, может быть, ни покажется вам странным, согласен с вами обоими… — тихо проговорил Евгений Иванович, следя за полетом золотых корабликов в солнечном пахучем воздухе. — С одной стороны — если мы посмотрим на Россию — это жутко. Немцы, например, не так относятся к могилам своих великих. Но если мы посмотрим на него, яснополянского друида, конечно, все эти попытки наших смердяковых{85} харкнуть в небо тут только смешны: его не достанешь…
— Не достанешь? — задумчиво переспросил Сергей Терентьевич. — Так ли это? Я как-то был у него вечером, когда ему привезли с вокзала почту. И вот в числе писем было одно от какого-то донского казака, который в письме этом ругался матерно и посылал в нем свои… испражнения… Достал он или не достал старика? А домашних его потом всех тошнило…
— Постойте… — тихо перебил Григорий Николаевич. — Как это вы прозвали его? Друидом?
— Да. А что? — не совсем охотно повторил Евгений Иванович, у которого это слово вырвалось нечаянно, но бесподобное осеннее утро, близость великой могилы так согрели и разволновали его, что теперь молчать ему не хотелось. — Я вот сижу и думаю: приехали мы сюда вместе, всем нам могилка эта одинаково дорога, а ведь молимся мы тут совсем разным богам… Для вас, Сергей Терентьевич, он был русским Иисусом, русским Буддой, бесстрашным и могучим религиозным реформатором, который со временем перевернет всю жизнь и сделает ее разумной и чистой…
— Приблизительно… — тихо кивнул головой Сергей Терентьевич.
— Для Григория Николаевича это великая религиозная душа, для которой все в габе и которая, пренебрегая всем мирским, уходит внутренним, единым на потребу путем и уводит за собой из грешного и ненужного им мира тысячи других душ в светлое царство Божие, которое не здесь и не там, но внутри нас есть и которое восхищается усилием только личным… Так?
— Да, главным образом…
— Ну вот, а для меня дорог в нем прежде всего мудрый друид, язычник… благословивший всю жизнь, всю, всю до последнего уголка! — тепло сказал Евгений Иванович. — Я никогда не видел в нем знаменитого перелома, о котором столько говорили, для меня он всегда был один… А перелом этот просто его переход немножко в сторону: а ну, что видно отсюда? Ведь всякий, кто вдумчиво и беспристрастно читает его, не может не видеть в нем массы разящих противоречий. Он весь соткан из противоречий, как сама жизнь, и он иначе не может, потому что в этом — высшая правда, то есть в этом примирении противоречий в одном сердце. Ведь правда, что лучше из-за земли не грызться и сделать ее общим достоянием, как воздух и солнечный свет? Отсюда — Генри Джордж. Но точно так же совершенная правда и в том, что человеку в конце концов нужно только три аршина земли. Правда, что война — величайшее зло, но точно так же правда, что много прекрасных страниц вписала война в историю и человечества, и отдельных лиц — отсюда удивительная в своем обаянии «Война и мир». Правда, что безобразно и ужасно казенное православие наше, которому обучают батюшки гимназистов — отсюда страстная, бичующая критика догматического богословия, но родное бытовое православие часто прекрасно, и потому тем же, может быть, пером, которым написаны злые страницы догматического богословия и обедня в тюрьме, он пишет свою изумительную пасхальную заутреню в «Воскресении»{86}. Прекрасен монах отец Сергий{87}, но прекрасна и чаровница Наташа{88}, пляшущая у дядюшки чистое-дело-марш, и кроткий Платон Каратаев прекрасен, но прекрасен и головорез Хаджи-Мурат{89}. Прекрасно все, вся жизнь… В нем все становилось правдой — это, может быть, величайшее из его достижений, из достижений человеческих вообще. Не удивительно ли то, что после стольких язвительных обличений он под конец дней своих нашел в себе силы написать удивительные слова: «Нет в мире виноватых»? И, точно застыдившись, что он так откровенно высказался, он вдруг замолчал и, отвернувшись, стал смотреть в глубину золотого леса, где по-прежнему в светлом золотистом воздухе колыхались, кружились и порхали золотые кораблики…
— Может быть, вы и правы… — недовольно сказал Сергей Терентьевич. — Я не знаю. Это просто не входит в мою мужицкую голову. И я не хочу, чтобы входило — пока существуют эти вот надписи на решетке, окружающей эту могилу. Не хочу, не могу!.. Сперва нужно уничтожить смердяковых. Сперва нужно уничтожить этот грех разделения людей на друидов и смердяковых. Да. А потом уже все остальное… Это он понимал как никто. И вы правы: для меня он дороже всего, как строитель этой вот новой, уже человеческой жизни…
— Да ведь это утопия, эта ваша новая жизнь! — тихонько и печально воскликнул Евгений Иванович. — Подумайте: тысячи лет ждут ее люди, а ее все нет! Что же это значит? Только то, что ее быть не может. Будущее человечество может быть каким угодно, только не таким, каким его изображают реформаторы-утописты. Меня все эти их мечты прежде всего поражают своим удивительным провинциализмом. Основной предпосылкой всех этих мечтаний у нас непременно берется европейское человечество с его социалистами, Джорджем, парламентами, Толстым, газетами, Либкнехтом и прочими, и земля в том ее виде, какою мы ее все знаем теперь. А ведь все это лишь условия преходящие. Весьма возможно, что придет время, когда вся Европа будет лежать в развалинах, как Вавилон или Египет, в развалинах Лондона и Парижа будут гнездиться лягушки, а центры жизни человеческой переместятся на черный или на желтый материк. Может быть, от нас и всего, чем мы жили, не останется и следа, и после того, как белая культура будет стерта с лица земли желтой расой, эту желтую расу в ряде ужасающих кровопролитий, которые займут века или тысячелетия, уничтожит раса черная, и новые столицы мира встанут где-нибудь на берегах озера Чад{90}. Чрез тысячи лет, может быть, будет на этом вот месте бушевать океан, а со дна океанов поднимутся новые материки, и на них загорится совершенно новая культура. Может быть, как раз вот это место в страшных конвульсиях земной коры среди громов и молний поднимется за облака прекрасными снеговыми вершинами, и дикий пастух или охотник будет петь там свои песни, совершенно ничего не зная о Толстом и о нас, даже имени… А может быть, налетит в самом деле на нас какая-нибудь комета, спалит нас и, даже не заметив, что она наделала, унесется дальше в бездны Вселенной…
— Вы прекрасно сказали все это… — заметил Григорий Николаевич. — Эта-то вот неизвестность нашего будущего и наша полная неуверенность в нем и является сильнейшим подтверждением заповеди о том, чтобы, не заботясь о завтрашнем дне, мы теперь же цвели всей полнотой души нашей, как лилии полей…
— Да. Но только я вслед за друидом нашим принимаю не один уголок жизни, какой отмежевали себе вы, а всю жизнь во всей ее…
Он оборвал: сзади послышались тихие шаги и сухое шуршание листьев. Они обернулись. По золотой дороге в пестрой и яркой игре светотени, потупившись, медленно шла седая дама, вся в черном. Золотые кораблики колыхались и играли вокруг нее в солнечных лучах.
