— Разлагаемся мы или не разлагаемся, это дело наше… — бледнея, возразил Евдоким Яковлевич. — Мы их не звали ни радоваться с нами, ни разлагаться. Они гости, и я не желаю, чтобы гости клали мне ноги на стол. Имею я на это право или нет? Франция страна французов, Англия страна англичан, а Россия страна русских… Вон теперь носятся с мыслью основать независимую Палестину. Прекрасно. Так вот мыслимы в этой независимой Палестине русские революционеры, русские оппозиционные газеты, русские могущественные банки? Нет? Стало быть, и мы должны просить гостей быть только гостями…

— И Нахамкес — одно, а старый труженик Чепелевецкий — другое… — сказал Евгений Иванович. — И несчастья его мне так же больны, как и несчастья всякого человека…

— Не лезь!

— Да он никуда из своего подвала и не лезет… — сказал Евгений Иванович и, чтобы смягчить раздражение собеседника, шутя, добавил: — И что же, все это вы внесете теперь в программу эсеров?

Тот отвернулся — только глаза его сумрачно горели и нервно раздувались ноздри.

— Все ложь, все глупость, все осточертело… — пробормотал он. — И самое лучшее уйти бы в монастырь…

— Да ведь вы атеист!

— А тогда на осину… И почему я атеист? Может быть, только потому, что попишки наши пьяницы, дураки и дрянь…

Между тем в горячих вихрях быстро приближался заветный день выборов в Учредительное собрание, день осуществления заветнейшей мечты всей русской интеллигенции от Варшавы до Тихого океана и от Архангельска и Якутской области до Ташкента. И он, и Сергей Терентьевич — Марья Гавриловна его ломила за двоих по крестьянству и настаивала, чтобы муж народного дела не бросал, — ездили по уезду, стараясь, чтобы выборы прошли возможно разумнее. Тревожных признаков было немало: генерал Верхотурцев пускал необычайно пышные эсерные фейерверки, Ленька Громобоев выражал им свое полное сочувствие, а там вдали, в столицах, огромную роль в движении играла знаменитая Маруся Спиридонова, с которой Евдоким Яковлевич встречался в ссылке и которую он знал не только за очень ограниченного, но и прямо почти душевнобольного человека. Смущал и чрезмерный, оглушительный успех партии этой на всех выборах. И под влиянием Сергея Терентьевича Евдоким Яковлевич в предвыборной агитации этой вел не столько уже эсерную линию, сколько просто мужицкую и хозяйственную.

На добром пегом коньке Сергея Терентьевича в легком тарантасике они ехали окшинской поймой в большую деревню Иваньково, куда мужики пригласили Сергея Терентьевича потолковать о делах. Настроение у обоих было далеко не розовое.

— Нет, не будет больших толков, не будет!.. — вздохнул Евдоким Яковлевич. — Вас мужики еще как-то понимают, а у меня определенно ничего не выходит. Все эти наши политические термины незнакомы им совершенно, а когда и знакомы, то они так перевирают их, что получается невообразимая каша. Я сам в городе у соборов слышал на митинге, как один солдат объяснял, что такое мир без аннексий и контрибуции. Оказывается, Аннексия и Контрибуция — это два поганеньких острова, населенных к тому же немцами, где-то недалеко от Риги. На островах этих не растет даже рожь. Разумеется, воевать из-за них нам не стоит, тем более что союзники, в случае нашего отказа от них, обещали нам взамен дать чудеснейшие земли под Константинополем: бери сколько хошь и даром… Я спросил оратора, почему же буржуазы так упорно держатся за эти острова. Оказывается, они летом купаться туда для разгулки ездят, вот и обидно им, ежели немцы у них купанье хорошее отнимут…

— Эх, если бы все дело только в аннексии да контрибуции было! — вздохнул Сергей Терентьевич.

— Знаю, знаю! — отозвался Евдоким Яковлевич. — Вон они и кадетов как-то по-своему понимают. По их мнению, кадеты наши умеют ловко стрелять, а обманщики такие, что и в мире еще не сыщешь, и что с ними ухо надо держать востро, а то враз сожрут… Кадетов как политическую партию они смешивают с кадетами как воспитанниками кадетских корпусов…

— И это так… — сказал Сергей Терентьевич. — А самое-то главное, что наша цель в революции — это устроение справедливой и разумной жизни, а их цель — это как бы где чего ухватить. Вот в чем главная беда! И великое чудо Господне будет, если мы на этом вот пункте не сломаем себе шеи… Ну, впрочем, теперь уже поздно загадывать — будем делать свое дело, а там, что Господь даст…

— И знаете, какая мысль тревожит меня? — помолчав, продолжал Евдоким Яковлевич. — Вот вас все смущает дяденька Яфим. И правильно. Ведь никому из нас не придет в голову поставить дяденьку Яфима редактором «Русских ведомостей»^{193}, директором Собинской мануфактуры, министром финансов, начальником железной дороги. Но мы даем ему в руки избирательный бюллетень, то есть неограниченную доверенность на управление колоссальнейшей страной, в которой тысячи газет, тысячи фабрик, тысячи железных дорог… Как же может он с таким явно непосильным делом управиться? Ведь делается чушь… А сколько лет мы чуши этой из всех сил добивались… сколько людей из-за нее погибло… И не понимаю, где же раньше глаза у нас были…

— Все так, милый друг… — вздохнул Сергей Терентьевич. — И я предупреждал вас — помните? — достаточно… Но теперь каша заварена — хочешь не хочешь, а надо ее расхлебывать… О-хо-хо… Вот и Иваньково…

Мужики были уже в сборе, когда приятели подъехали к просторному дому старосты, около которого собрался народ. Встретили Сергея Терентьевича мужики довольно сдержанно: с одной стороны, они невольно уважали его за то, что он хороший, тверёзый хозяин и письменный человек, к которому даже господа из города ездят, а с другой, глухие слухи, что он передался каким-то, пес их знает, кадетам, что он исповедует какую-то голстову веру, которую сам Синод по всем церквам проклял, смущали их. И на Евдокима Яковлевича тоже покашивались: штаны тпруа, в очках, в газетах, бают, что-то там все пишет — несурьезно…

— Ну, земляки, не будем терять золотого времени… — обратился к крестьянам Сергей Терентьевич, поздоровавшись с наиболее знакомыми за руку. — О чем вы желали спросить меня?

— Да обо всем… — раздались голоса. — Какие теперь порядки уставлять нам надо и все протчее… Нет, главная вещь, ты нам насчет этих самых социалистов расскажи: куды это они гнут и есть ли нам расчет с ними заодно идти… Да, да… Эти крепко на народ напирают. Надо дело разобрать толком, а то в такую кашу, может, попадешь, что и не вылезешь…

— Погодь, ребята, маненько… — остановил толпу маленького роста, с красными слезящимися глазками старик. — Вот у нас авчерас какой случай в Рыбкине вышел. Может, Терентьич растолкует…

— Ну? — обратилась к нему толпа.

— Ну приехали к нам из города два хахаля каких-то, то ли матросы эти самые, то ли еще какие… Да… — начал старик обстоятельно. — Ну велели это согнать народ и давай нас всех сомучать: подпишись да подпишись под Марью Спиридонову… Ну мужики уперлись: что это за мода такая, чтобы под бабу подписываться? Неужли уж на Расее ни одного мужика умного не осталось? Какая, дескать, это такая ваша Марья Спиридонова? Рассказывай давай… Ну, те вытащили из-за пазухи гумагу эдакую и давай вычитывать по ней, что, дескать, габернатура одного устукала и за то царь в Сибирь ее угнал, за бугры… А теперь вот, дескать, ослобонилась и за мужиков уж постоит без обману. Кы-ык услыхали все, что из каторжных, кы-ык все заорут: на кой нам черт их, сволоту эту? И так уж от каторжного отродья житья никакого не стало… К черту! Те было туды и сюды, ну мужики как один уперлись: не будем подписываться под каторжных и шабаш… Ну так ни с чем те и уехали… А как уехали, братец ты мой, они, и взяло мужиков сумление: гоже ли это мы сделали, что прогнали их? Не вышло бы чего? Вот прослышал я от мнука, что Терентьич у вас седни будет, и прибежал удостовериться…

— Насчет чего? — спросил Сергей Терентьевич.

— А вот насчет того, что прогнали мы городских. Как, не будет нам ответу по этому делу? Не притянут?