— Ох, не привык я к этому!.. — проговорил он. — Спасибо вам всем… ну только ослобоните старика, сделайте милость, от всего етого. А то ишь оглядываются…

В самом деле, люди останавливались в отдалении и, не отрываясь, как загипнотизированные смотрели на эту странную группу.

В одно мгновение ловкие руки дам освободили его от его ароматной ноши, и Григорий с Вырубовой впереди, другие сзади — все вышли на залитую утренним солнцем площадь, посредине которой царил во всей несравненной красоте своей бесподобный монумент^{48}: тяжкий колосс на колоссальном коне, оба страшные, и в этом ужасе своем, в своей величине, в своей тяжести непомерной несказанно прекрасные. Роскошный автомобиль бесшумно подкатился к лестнице, и Григорий, покивав головой дамам, сел в него с Вырубовой, и автомобиль, тихонько посапывая, направился к Невскому. Городовые, предупрежденные шпиками, со строгой озабоченностью смотрели вперед, как бы что-нибудь не помешало прекрасной машине. Остальные дамы, озабоченно и оживленно переговариваясь, — они понимали же всю важность момента и исключительную значительность в нем своей роли — рассаживались по своим автомобилям и уносились по своим дачам в сладком предвкушении близкого свидания с другом царской семьи и, может быть, спасителем всей России…

Григорий хотел было заехать на свою квартиру на Гороховую, но Вырубова, умоляюще сложив руки на груди и глядя на него с вдруг налившимися слезами на глазах, пролепетала:

— Ради Создателя, едем прежде всего к ней!.. Она прямо сгорает от волнения, прямо извелась вся… Ну прямо без слез смотреть на нее нельзя…

— Да ведь дитенок-то, говоришь, здоров?

— Да, более или менее, как всегда… — отвечала Вырубова. — Но… она так тревожится… Ах, как она несчастна!

— Ну, ништо… Поедем прямо в Царское…

И, сверкая, грузная машина быстрокрылой ласточкой понеслась по царскосельскому шоссе. У Григория с непривычки — он все никак не мог освоиться с быстротой автомобиля — внизу живота что-то тупо заныло, и он боязливо посматривал вперед: не налететь бы часом на столб али на мужика какого… Его спутница бережно окутала его ноги тигровым покрывалом и участливо и покорно смотрела в его землистое лицо, вокруг которого теперь беспорядочно и бешено трепалась от ветра темная борода. Разговаривать она боялась: с дороги он может легко простудиться. И вся ее вывихнутая в корне, вдребезги исковерканная нелепая душа замирала при этой мысли в ужасе…

Коверкать начали ее с пеленок бонны, потом коверкали ее на все лады гувернантки, потом коверкали ее в институте, а затем стала коверкать вся эта богатая, праздная, бессодержательная и насквозь искусственная придворная жизнь. Но всего более исковеркал и измучил ее муж, такой же исковерканный и нелепый, как и она. И прожив с мужем несколько лет и оставшись все же девственницей, измученная, истощенная, с отвращением ко всему и ко всем, она жила изо дня в день, не замечая, как ее отношение к миру и людям постепенно, но коренным образом изменяются: истеричка, она видела и слышала теперь то, чего не было, и не видела и не слышала того, что было, живые люди стали для нее призраками, а призраки и создания ее больного мозга — неоспоримыми фактами. Любовь, дружба, ненависть, искусство, религия, вся жизнь криво и неожиданно преломлялись в ее исковерканной душе, и она была твердо уверена, что это-то исковерканное отражение в ее душе жизни и есть самая подлинная, настоящая жизнь.

Царскосельские часовые с почтительным ужасом пропустили автомобиль за чугунную решетку, и машина, бархатно хрустя по гравию, подкатила к дворцу. Выбежавшие из вестибюля лакеи подобострастно высадили Григория и Вырубову, и они, незаметно расправляя затекшие ноги, вошли во дворец.

— Ну, ты иди, скажи там Сашеньке… а я… того… до ветру пройду… — проговорил Григорий.

Вырубова слегка зарумянилась и, наклонив голову, торопливо прошла на половину Александры Федоровны. Вся обстановка тут была уютна и проста той простотой, которая стоит огромного напряжения ума и воли и огромных денег. Но все же это был в общем не дворец императора огромнейшей страны, а скорее, хороший загородный дом очень богатого человека, и только бесчисленные рати невидимых шпиков да караулы видимых солдат говорили о значении этого скромно-богатого дома.

— Ну? — жадно устремилась навстречу Вырубовой царица, когда-то красивая — сухой английской красотой, — а теперь уже привядшая женщина с большими страдающими глазами.

Вырубова порывисто и страстно обняла ее.

— Привезла! — бурно-радостно проговорила она.

Чрез несколько минут Григорий уже сидел на мягкой оттоманке, а против него, ненасытно глядя в его землистое лицо исступленными глазами, сидела Александра Федоровна. Вырубова стояла за ее креслом. На столе перед Григорием стоял на серебряном подносе завтрак: кофе, яйца, масло, ветчина. Друг должен был тут же, на ее глазах, подкрепиться с дороги. И он ел и слушал ее беспорядочную речь. Она готова была пасть пред ним на колени, целовать эти корявые руки, такие неуверенные в обращении с серебром и тонким фарфором, руки, в которых лежало спасение ее сына, а следовательно, и династии всей, и России, но она должна была сдерживаться и от волнения напряженно краснела пятнами и путалась в русской речи, в которой она, несмотря на все старания, все же не была еще достаточно тверда.

— Да что ты какая беспокойная, Господь с тобой, мама? — говорил Григорий грубовато и благодушно: этот тон тут нравился больше всего. — Нешто так можно? Ты должна и себя соблюдать…

— Ах, Боже мой, ты в твоей простоте не подозреваешь и сотой доли того, что приходится мне переживать! — воскликнула царица и опять покраснела напряженно. — Вокруг хитрые и жадные люди с их вечными интригами, в которых прямо немыслимо разобраться: так все опошлели и изолгались! Слушаешь его и думаешь, что это самый преданный человек тебе, а оказывается, что ему нужен только чин, орден, деньги. А там, — сделала она неопределенный жест за окна, в которые смеялось солнечное утро, — эта несносная Дума с ее подкопами и борьбой за власть, эта распущенная печать, для которой нет уже, кажется, ничего святого, усиленная работа красных^{49} и жидов. А над всем этим милый, добрый, необыкновенный Ники… ангел, а не человек… но такой нерешительный, такой слабый! И в довершение всего — Алексей. Ах, Боже мой! — схватилась она вдруг за голову жестом бесконечного отчаяния. — Сколько лет так страстно ждала я его… и боялась и ждала… и надеялась на чудо, что Господь услышит молитвы мои, увидит слезы мои, сжалится надо мной и над Россией… избавит его от этой страшной болезни, одна мысль о которой приводила меня в ужас… Но вот родился он и… горе, горе: проклятая болезнь наша была в нем! И я, одна я виновата в этом!

По ее искаженному страданием лицу покатились тяжелые слезы.

— Ну разве так можно? — со слезами вмешалась Вырубова. — Ты Бог знает уже что говоришь…

— Нет, нет, мама, так я тебе не велю! — решительно сказал Григорий. — Ето так не годится! Болести от Бога, а не от нас — значит, такова его воля святая… Но он посылает болесть, он же дает нам и средствия… — говорил он проникновенно и сам в эту минуту верил в то, что говорил. — И не тревожься так: покедова я тута, ничего не бойся, отрок твой будет и жив, и здоров. И папу нашего мы подвинтим. Царю надо быть построже, что верно, то верно. А ты покажи мне, между прочим, отрока-то, надежу-то нашу расейскую… Вели-ка позвать его… И девки здоровы?

— Все здоровы, спасибо… — отвечала, успокаиваясь немного, Александра Федоровна и позвонила, но тотчас же спохватилась и нервно обратилась к Вырубовой: — Ах, Аня, дружок, мне не хочется, чтобы чужие люди входили сюда… пойди и распорядись, чтобы позвали всех и чтобы сказали и Ники.

Вырубова пошла исполнять поручение, но в дверях столкнулась с государем, который входил в комнату со своей обычной, точно отсутствующей улыбкой, — маленького роста, с прекрасными глазами, в простом белом кителе.