Восьмилетку я закончил в 1961 году — правда, именно тогда, еще до окончания школы, произошло несколько памятных событий.

Завершались весенние каникулы, и я решил навестить школу, чтобы узнать расписание последней четверти. Покрутившись в коридорах, вышел к спортгородку. Там собрались знакомые девчонки, и я, оказавшись у большого дерева, на котором уже не один раз делал разные «акробатические» трюки, решил сделать переворот в упор с прыжка. Ну, в общем, если говорить прямо, решил выпендриться. И лихо прыгнул. Однако не рассчитал, что мои пальцы не охватывают ветку и...

полетел спиной вперед и головой вниз. Больно приземлился, лихо вскочил и только тогда заметил, что правая рука сломана чуть выше кисти и повисла в неестественном положении.

В поселковой поликлинике мне наложили шину и повезли в шахтерскую больницу, где как раз в это время принимали пострадавших после обвала шахтеров. Врач, быстро осмотрев меня и выслушав мою историю, сказал с матерком:

— Лазят б... где попало, а тут рабочий люд нужно спасать! Сиди, не ной и жди.

Я, тихо постанывая, сидел и ждал. Когда пришла моя очередь, я уже плакал. Уверенными движениями хирург поставил кости моей руки на место и наложил лангет, после чего меня отправили в палату, где стонали и плакали от боли взрослые люди. К этому времени ко мне добрались отец с мамой. Пока мама причитала и гладила мою глупую голову, отец распечатал бутылку красного вина, налил в стакан и добавил: «Ну, слава богу, обошлось!» Мы с ним выпили по 250 граммов и я уснул. На следующий день меня забрали домой, пообещав ежедневно показывать врачу.

В школе я чувствовал себя героем и тихо писал левой рукой.

А совсем скоро на всю страну и весь мир разнеслась весть о полете Юрия Гагарина. Для всех был величайший праздник и подъем настроения. Ну, как же — мы первые, мы сильные, мы все можем! Радуясь, как и все, я все же грустил о том, что со сломанной рукой для меня дорога в космос заказана. Тогда, в 1961-м я и подумать не мог, что в 1976 году окажусь в Звездном городке, но не в качестве кандидата на полет... Этот городок станет моим любимым и родным домом, неотъемлемой частью моей жизни.

Быстро пролетели четыре года учебы в техникуме. Впрочем, кроме теоретической учебы были еще и практика в проходческой бригаде, и работа в забое, и в должности горного мастера, когда ты отвечаешь за безопасность всей смены... Скажу откровенно: работа на шахте — это очень тяжело. Ведь как бы я ни занимался спортом вообще и вольной борьбой в частности, работа в забое — это нечто выходящее за рамки. Там, в бригаде, на большой глубине я вполне осознал, что стахановцы — это действительно настоящие герои. Несмотря на наличие угольных комбайнов, отбойных молотков и другой техники, физического труда на шахтах было очень много.

Впервые спустившись в забой в семнадцать лет, я едва отрабатывал смену в 6 часов, вместе с бригадой выдавая много тонн на гора. Слегка помывшись в бане — причем волосы, брови и ресницы, как правило, сразу не промывались, — мы быстро заходили в столовую и частенько для разминки выпивали по 250 граммов «беленькой». Закусив традиционной котлетой, стаканом томатного сока, варенным вкрутую яйцом и, в лучшем случае, винегретом, шли кто домой, кто в общагу.

Падали на кровать, обязательным атрибутом которой была красная наволочка, потому как белая быстро становилась черной, и просыпались только к новой смене. Бригада шла на рекорд, и все очень спешили. Все хотели, чтобы росла добыча, а потому частенько забывали о технике безопасности. Наказание не заставило себя долго ждать — несвоевременный крепеж послужил причиной обвала, и нас потом долго доставали горноспасатели. Но, слава богу, всех живыми, хотя многие получили серьезные травмы. Досталось «коржом» и мне, отчего долго болели рука и лопатка.

Это сейчас мы часто становимся свидетелями горняцких трагедий и знаем об их жертвах. Раньше такая информация особенно не распространялась, хотя случалось подобное не реже. Мама узнала о моих приключениях значительно позже, когда я приехал домой, и она заметила у меня на висках немного седых волос. Да, опасно — зато были и деньги. Даже мы, молодые пацаны, по тем временам — это были 1963-1965 годы — могли позволить себе многое. Ну, например, с одной получки купить мотоцикл и сразу несколько костюмов...

Между тем я прекрасно понимал, что впереди меня ждут большие перемены.

11 ноября 1965 года неожиданно, как гром среди ясного неба, пришла повестка о призыве. А далее — как в песне: «Были сборы недолги...» И вскоре уже эшелон парней из Донбасса отправился в долгий путь к сибирскому городу Канску Красноярского края. По дороге мы узнали, что будем целый год учиться в ШМАСе — школе младших авиационных специалистов на стрелков-радистов и затем летать на самолетах Ту-16, М-3 и Ту-95Е.

Старые, когда-то «колчаковские» казармы приняли нас на двухъярусные койки. Целыми днями из радиоточек лилась морзянка, и мы, вначале ничего не понимая, постепенно учились различать все точки-тире и записывать радиограммы. Чтобы не скучать и не расслабляться в свободное время, я поставил себе задачу — за год научиться ходить на руках так, чтобы обойти круг по стадиону. С этой целью я бросил курить и упрямо шел к поставленной цели. В конце концов, результат был достигнут еще до того, как большинство из нас стало радистами 3-го класса и парашютистами...

После окончания школы и десятидневного отпуска, уже в декабре 1966 года, я прибыл в авиационный полк, стоявший в белорусском городе Бобруйске.

Конечно, то, что меня ждало, было сказкой, по сравнению с годом в ШМАСе. Это и летное обмундирование, и планшет с картами, и летная реактивная норма в столовой. Ну, в общем, душа пела:

Нынче я стрелок-радист, хоть в душе пилот

и лечу в своей кабине задом наперед.

Дело в том, что стрелок-радист и командир огневых установок (КОУ) летели в задней кабине Ту-16 вдвоем и спиной к движению. Мы общались с командиром и членами экипажа только по СПУ (самолетному переговорному устройству). В те годы на этих летных должностях были в основном сержанты срочной службы, хотя стали появляться и сверхсрочники. Чтобы как-то выделить нас из общей солдатской массы, офицеры в шутку называли нас «хвостовой интеллигенцией». А во время посадки на запасных аэродромах нам иногда позволялось ходить в офицерских фуражках, чтобы не выделялись, ведь летная форма у всех была одинаковая.

Как-то летом 1967 года я прочел стихи маршала авиации Голованова:

У летчиков погоны не видны,

На летном поле мало козыряют.

У летчиков все звания равны,

У летчиков и маршалы летают!

Действительно, пилоты не любят «щелкать каблуками» и «козырять».

Годы службы в авиации оставили неизгладимое впечатление и до сих пор остаются в памяти, как одни из лучших. Естественно, о них можно рассказать много баек и авиационных прибауток, но это уже другая история...

Если на первом году службы я, как и каждый солдат, все время хотел есть и спать, то теперь, питаясь в летной столовой, я периодически отправлял сестренке Танюше посылки с шоколадками, выдаваемыми ежедневно, но не съедаемыми мной.

Три года пролетели быстро. «Дембель» должен был быть осенью 1968-го, но в августе наши войска вошли в Чехословакию, и «дембель» затянулся. Всех, кто летал в составах экипажей, перевели на положение сверхсрочников и попросили « не беспокоиться », потому как быстро заменить стрелков-радистов стало проблематично, а противостоять НАТО надо было. Таким образом служба продолжилась до мая 1969 года.

И полеты по маршрутам над морями и нейтральными водами, и полеты «в районе» со стрельбой по наземным и воздушным целям — так называемым «конусам», все было крайне интересно. Кстати, солдаты-наземники, готовящие мишени на полигонах, просили нас не попадать по мишеням, чтобы потом их не восстанавливать. Обещали за такую «работу» пятерки по конечному результату. Но как удержаться, если ты видишь сам, как твои по тем временам мощные, но уже старенькие пушки, производившие 22 выстрела в секунду, вдребезги разносят деревянные самолеты и технику на земле, а «конусы» — на канате в воздухе. Это надо видеть!