Старички в Будапеште, как и везде, невероятно словоохотливы и горазды на страшные байки. Знай я венгерский, установить вход в гробницу можно было не за три недели, а за три дня. А если бы не стреляли – то и за день.

Но именно потому-то здесь и стреляли…

Аттила знаком велел нам лечь, и мы легли. Две и потом еще две тени беззвучно пересекли наш путь.

Они шли вдоль реки и вряд ли были советскими разведчиками. Скорее всего, такие же повстанцы, как и мы. Координации в действиях не существовало никакой.

Там, где находился Чертов колодец, было почему-то светлее.

– Аттила, – шепнул я, – смотри…

Он стал смотреть. И, наверное, что-то увидел, потому что вынул нож.

И через секунду – я тоже увидел что-то…

Трудно описать словами то, чего на свете не бывает. Так выглядят чудовища из страшного сна, который вы забываете сразу, как проснетесь. Остается только липкий пот, сердцебиение и боязнь темных углов.

С другой стороны, это был безусловный обман зрения. Чудовище состояло из темных кустов, световых пятен, травы, какого-то шеста с висящей тряпкой: Но мы – все трое, и «слепой» Коминт тоже, видели его настолько непреложно, что сомневаться в истинности картины не приходилось.

Чудовище двигалось, изгибало спину, переставляло лапы: Пасть его раскрылась, и далекий раскат орудий обозначил его рев.

Тень – из тех, пересекших нам путь? – обреченно поползла к нему, упала…

Когтистая лапа мелькнула, тело подбросило над землей – уже неживое. И тут же сверкнула вспышка взрыва, заставившая нас надолго ослепнуть, но вот звук – звук так и не пришел, погаснув в пространстве десяти шагов…

На том берегу ударили два пулемета. Сиреневые пули по крутой дуге, подобно струям фонтана, перелетали Дунай и широко сыпались вокруг нас, как мертвые светлячки.

Потом все стихло.

Чудовища больше не было.

Труп лежал совсем рядом с нами. Чуть дальше – еще один…

– Посвети, – прошептал Аттила.

Я вытащил свой трехцветный фонарик.

Человек, лежащий перед нами, был одет в обтягивающий черный трикотажный костюм. На голове был шлем вроде танкистского с большими наушниками. По груди его будто проехал грузовик…

У второго была раскроена голова, и только поэтому мы смогли рассмотреть знак на груди: силуэт летучей мыши в светлом круге.

– Интересно, – сказал Аттила и осмотрелся. – А где еще двое?

Они лежали вблизи каменного кольца, обрамляющего колодец, один на другом, будто смерть застала их в самый неподходящий момент.

– Где-то я видел такую эмблему, – произнес Аттила задумчиво. – Где же я ее мог видеть?..

Я оставил его размышлять над этой проблемой, а сам достал из вещмешка банку с разведенным мелом и кисть – и обозначил на земле защитный круг с необходимыми онерами. Потом вынул веревку.

– Коминт, – позвал я.

– Слушаю, командир, – впервые за несколько дней отозвался он.

– Я пошел вниз. Ты прикрываешь. Если припрет по-настоящему – бросай все и беги. Обо мне не думай. Тогда разбудишь его, – я кивнул на Аттилу, – обычным паролем.

– Понял, командир.

– Ну, и – дай знать Фархаду, пусть шлет большой десант. Заодно – расскажи про этих нетопырей, – я кивнул на мертвецов.

Те, кто шел здесь раньше меня, сделали основную работу: разобрали завал. Не то, чтобы разобрали совсем, но протиснуться было можно. Свет фонаря упирался в темные грани каменных блоков со следами то ли тесла, то ли когтей.

Потом открылся уходящий вниз лаз, укрепленный частыми окладами из мореного дуба. Под ногами оказалось что-то вроде приставной лестницы или рельсового пути с неширокой колеей. Да это и был, наверное, рельсовый путь, присмотрелся я – для деревянного паровоза пятого века…

Впрочем, все это было неважно.

Когда в тридцать пятом – почти случайно – я был направлен вновь на Мадагаскар, шейх Али из Багдада соизволил, наконец, сделать то, чего от него безуспешно добивался Шлиман: поделиться своим многовековым опытом поиска кладов и грабежа могил. Где и при каких обстоятельствах разжился шейх столь долгим веком, оставалось загадкой – во всяком случае, для всех, кого я знал.

Шейх любил рассказывать истоии из своей жизни, странно напоминавшие сказки «Тысячи и одной ночи». Однако дело свое он знал великолепно. Он отметил своим присутствием все известные погребения Африки, Аравии, Азии и Европы, а узнав об открытии нового материка, немедленно крестился у самого Диего де Ланды перед отплытием в Юкатан…

Сейчас все это могло мне пригодиться. Я перестал напрягать зрение и повел рукой перед собой, прислушиваясь к напряжению материалов и породы. И сразу же обнаружил полость под ногами. Еще шаг – и я рухнул бы вниз на камни или колья… Механизм, отключающий ловушку, давно вышел из строя. Пришлось по– кошачьи, цепляясь за крепь, ползти по стене мимо опасного места.

Дальше шло примерно то же самое. Строители гробниц были изощрены, но скованы догматами. А главное – надо постоянно помнить, что самые страшные и хитрые ловушки поставлены не на того, кто пытается приникнуть снаружи, а на того, кто может пожелать выйти изнутри…

Несколько раз мне попались клочья одежды и осколки костей.

Ворота в погребальную камеру стояли распахнутыми настежь – как дверца гигантской мышеловки. Я остановился в створе и стал рассматривать то, что предстало моим глазам.

Со мной уже бывало такое: будто бы это я недавно видел во сне, который забыл, когда проснулся, и вот только что вспомнил. Так было, когда Аннушка заявила мне, примчавшемуся из Лондона в замороженный Петроград, что разводится со мной: Я стоял перед нею и понимал, что проживаю этот миг уже не первый и даже не десятый раз. Некое остановленое мгновение, похожее на вьюгу в стеклянном шаре, есть такая швейцарская игрушка, я привез ее и берег до случая: мальчик на оленях, и если встряхнуть шар, начинают кружить белые хлопья; эта метель может кружиться и век, и два, и три, и мальчик не сдвинется с места, а будет все так же нестись на своих оленях в непроглядный мрак; я вышел и разбил игрушку о камень: Вот и сейчас: я будто бы попал в вихрь времени: все это уже происходило много раз, я стоял и рассматривал то, что было передо мной, и каждый раз видел что-то другое, и каждый раз не то, что там было на самом деле, и осознание неизбежной ошибки накатывало, захлестывало, лишало воздуха и решимости вдохнуть…

Наконец я сбросил наваждение. Кое-чему нас все-таки учили.

Я, конечно, знал заранее, что Аттила похоронен не по гуннскому обычаю, а по обряду братства Белого Быка, к которому впоследствии принадлежал и молодой Тимур (повзрослев, он вырезал Братство до последнего человека). И все же…

Аттилу не окружали скелеты рабов и солдат – настоящий воин и на том берегу Реки найдет себе и рабов, и дружину. Не был заколот любимый конь – настоящий воин и на том берегу Реки добудет себе скакуна. И уж тем более не было сосудов с вином и белых пшеничных лепешек… Но что-то там все-таки было, и я долго, очень долго не мог понять того, что вижу.

Глаз – страшно консервативный инструмент…

Будто скомканная кошма устилала всю погребальную камеру, собираясь у дубовой домовины высоким сугробом. И будто кусты из толстой железной стружки поднимались над грудью и в ногах мертвеца…

Полторы тысячи лет у Аттилы росли ногти и волосы.

Когда я это понял, меня, привычного ко всему, чуть не вывернуло наизнанку.

Я вдруг очень живо представил себе, как по знаку – что это будет? петушинное слово? труба архангела? рог Хеймдалля? – Аттила встает, обламывает ногти, мечом, лежашим в той же домовине, отхватывает себе лишнюю бороду и власы…

Мы очень мало знали о братстве Белого Быка. Можно сказать, не знали почти ничего. Тимур постарался на совесть.

Но проклятие древнего знания пало и на него самого. …Мы не знаем, будет ли это таким же кошмаром, как вскрытие могилы Тамерлана, говорил Софроний, наставляя меня; но мы обязаны предположить худшее…