Тридцать один год.

…Это была его первая командировка в Африку, как бы переводчиком в Тунис, а потом вдруг неожиданно – ночью в самолет, восемь часов в воздухе и посадка в шибко братском Египте, маленький аэродром и военные палатки. Учебные сборы по новым средствам ведения допроса…

Преподаватель показывался лишь в маске, но уж слишком мал пятачок, и время от времени то в сортире, то еще где мелькало новое лицо. И фамилию как-то узнали: Яценко. Да и как не узнать: разведка…

Допрашиваемому вкалывали под кожу из шприц-тюбика мутную белесоватую взвесь, и через несколько часов он начинал тупо отвечать на все вопросы и выполнять все требования. Главное здесь заключалось в том, чтобы правильно вопрос формулировать и правильно понимать ответ. Или давать предельно четкие задания.

У этого метода допросов был один существенный недостаток: тот, кому делали укол, никогда больше не приходил в себя. Состояние его усугублялось, и через три-пять дней он забывал, что нужно дышать. Если сидеть рядом и напоминать: вдохни! выдохни! – то можно было бы, наверное…

Неужели и с Иваном будет так, как с теми арабами, продавшимися израильтянам?

Или – придумал, скользкий гад, противоядие?

Доктор был почти мертвый. Зеркальце чуть запотевало, поднесенное к сухому рту. И это все. Коломиец видал достаточно покойников, чтобы не усомниться: это покойник.

Присутствие нескольких тихих бабулек в платочках усугубляло это впечатление.

Крис утверждал обратное: жив и даже как-то более жив, чем обычно. Но сделать он ничего не мог.

Ященко, скотина…

Убить бы, да нельзя.

Как бы отвечая на эту мысль, лежащий вздрогнул и попытался поднять руку. Потом – распахнул глаза.

– Ты кто? – спросил он сипло. – Курсант? Почему здесь?

– Опыты будем делать, – мрачно сказал Коломиец. – Угадай с трех раз, над кем…

Подошел стремительно Крис. Оскалился – сам, наверное, не замечая того.

– Антон Григорьевич? Узнаете меня?

– В-вулич? Как ты здесь…

Глаза его, только что туманные, вдруг вспыхнули и округлились.

– Хорошо, что узнаете. Будет легче объясняться. Хочу сразу сказать: мне от васничего не нужно. Мне нужны просто вы сами. Ин корпоре. Понятно, эпическая сила?

– Не очень. Но, может быть, пойму.

– Вы убили Сергея Коростылева?

Антон Григорьевич несколько секунд молчал. Должно быть, вспоминал.

– Да… в определенной мере… Да, я. Это была ошибка. Трагическая ошибка. Я готов… возместить, искупить… Что угодно. Понимаете? Что угодно.

– Понимаю. А Скачкова что – тоже по ошибке?

– Скачков… Он угрожал мне. И ничего другого не оставалось… Ну, поймите: он угрожал мне! Он сам хотел меня убить.

– Деньги не взял, значит?

– Не взял…

– А вы его этим… чемоданчиком?

– Каким чемоданчиком? А, вы имеете в виду «бормотало»… Нет, есть кое-что получше. Желаете ознакомиться?

– Попозже. Лучше поговорим.

– О чем?

– О вас. И хочу предупредить… – Крис продемонстрировал пленнику его пистолет. И шприц-тюбик, прихваченный наугад из лаборатории в подполье.

– Спрашивайте, – поморщился Ященко. – Только дайте в клозет сходить…

– Может, еще девочек, самолет в Бразилию и десять миллионов баксов? В баночку пописаете.

– Вулич, будь ты человеком. Я ж тебя не…

– Вопрос закрыт. Жень, отвяжи ему только одну руку – да не совсем, а так, чтобы не мог пассы делать.

– Глупость какая! Средневековье!

– Разумеется. В «Entonnoir du sang» разумные люди тоже не верят. И в упо-упо. Дикарские обряды… Правда ведь?

Ященко долго молчал. Возился полусвободной рукой с ширинкой, мочился в подставленную баночку…

– Значит, вам нужно противоядие, – сказал он наконец. – Не понимаю, как я мог промазать… Я даю вам его – и мы расходимся. Идет?

– Нет. Вы нам его все равно дадите – в ряду прочего. Даже не знаю, почему я не ставлю вам укол сразу, без болтовни. Ведь без укола вы можете наврать, а так – расскажете всю правду. Жень, твое мнение?

– Наврет, – веско сказал Коломиец.

– Не навру, – торопливо сказал Ященко. – Какой мне смысл врать?

– Чтобы выкрутиться. Так вот: выкрутиться вы не сумеете.

– Не понимаю, зачем тогда… А, впрочем, ладно. Пойму по ходу. Не будем терять времени, у нас у всех его почти не осталось. Что вы хотите узнать?

– Все, – сказал Крис. – Но сначала – противоядие.

Потом мне сказали, что я провел на грани жизни и смерти всего шесть часов. Наверное, извне это так и выглядело. Что – на грани. Что – шесть часов… Внутри же меня время шло по-другому: то ползло, то неслось, то возвращалось вспять.

Подобно воннегутовскому Билли Пилигриму, я получил возможность возвращаться в любую точку своей жизни и проживать ее заново бесконечное число раз. Зачем? Трудно сказать. Но для чего-то я десять, или двадцать, или больше раз возвращался туда, на раскаленную пыльную улочку Кабула, где и когда лежал, из последних сил зажимая развороченное плечо и не позволяя крови вытекать так быстро, как ей того хочется. Я лежал и смотрел в слишком высокое небо, а мой коллега Хафизулла торопился ко мне из дуканчика наискосок, торопился медленно и безнадежно – так Ахиллес когда-то настигал черепаху… Мне почему-то казалось, что в те минуты я понял и почувствовал нечто главное, без чего вообще нет смысла жить дальше – причем это главное можно изложить в семи словах… и вот теперь я возвращался и возвращался туда, стараясь уловить в пустоте эти семь слов, но заставал только боль, смертное томление и тоску.

Я возвращался в детство, в самые счастливые моменты, и оказывалось, что это убого, жалко, скучно и лишь иногда трогательно. А то, от чего у меня сегодняшнего захватило дух, я в детстве пропустил. Это был темный, заросший лилиями пруд. Берега его полностью скрывались за гибкими плакучими ивами. Позади ив росли огромные деревья – вязы или дубы. Казалось, что кроны их готовы сомкнуться над водой. Под деревьями стояли две белые кружевные беседки. В одной беседке сидела красивая девушка и смотрела, как мы с отцом ловим рыбу. Меня тогда не интересовало ничего, кроме поплавка в ленивой вязкой воде…

Через месяц отец уйдет от нас к этой девушке. Еще через месяц они погибнут страшной смертью, и об этом я не буду вспоминать никогда.

Я долго бродил туда-сюда по тропе моей жизни – и вдруг обнаружил, что от нее отходят какие-то ответвления. От них исходил запах тревоги, заставлявший отворачиваться. Но наконец любопытства ради я свернул на одно из них. Эта тропа была каменистая и неудобохоженная, вела куда-то вверх между сухих колючих зарослей, и я раза два успел пожалеть, что полез – однако любопытство гнало…

Я оказался на плато, похожем на огромный, почти необозримый археологический раскоп – давно заброшенный, полузасыпанный песком. На дальнем его краю – в километре? больше? – громоздились какие-то постройки невнятных очертаний. На горизонте возвышалась как бы застывшая синяя волна – гора с одним пологим и одним очень крутым склонами. В небе кругами ходили белые птицы, похожие на исполинских чаек.

Чтобы дойти до построек, следовало спрыгнуть в «раскоп». Что я и сделал. Глубина была метра два, песок подался – и под ногой я ощутил что-то твердое.

Это был череп, похожий на ослиный (их я повидал достаточно), но с маленьким носорожьим рогом! Я потащил его из песка, и следом за черепом вытянулась желтая массивная цепь с кулоном величиной в пол-ладони. Кулон изображал круг с четырьмя короткими лопастями. В круг вписан был рельефный насупленный глаз.

Украшение весило добрых полкило и в случае чего могло послужить нехилым оружием. Я так его и понес: петлей на запястье.

Со дна построек не было видно, но гора оставалась хорошим ориентиром. Без нее я заблудился бы сразу.

Метров через триста я почувствовал, что зверски устал. Даже не потому, что идти по сухому глубокому песку утомительно всегда, – нет. Что-то угнетало дополнительно – будто на плечи ложился весь вес небес…