Наконец ночные хождения в народ сделались у багдадского халифа Харуна привычкой.

Недолго пребывали в неведении горожане: мудрено не заметить в винной лавке оборванца, чьи лохмотья благоухают розовым маслом и чей спутник — вылитый великий вазир Джафар Бармаки, разве что поскромнее одетый. Наконец, для самых тупых, завершал небольшую свиту безымянного гуляки обнажённый до пояса палач Масрур — Князь Гнева, носивший за спиной тяжеленный кривой мушрафийский клинок, а под мышкой нат — кожаный коврик для казней. Уж Масрура-то знали даже малые дети — его именем багдадцев пугали с пелёнок..

Дабы не огорчать владыку правоверных, горожане старательно делали вид, что не узнают его, и даже запросто прозвали Мустафой из Кермана. Иные для убедительности принимались ругательски ругать халифа, но тут требовалось тончайшее чувство меры — едва преступалась невидимая и неощутимая грань, как плеча ругателя касалась весьма ощутимая длань. «Позвольте, достопочтенный», — говорил Князь Гнева, гостеприимно расстилая на глиняном полу заскорузлый коврик.

Халиф совершенно обоснованно гордился перед своими знатными гостями, что досконально знает все думы и чаяния правоверных, что ведомо ему всякое зло, творящееся в городе, что ни одна несправедливость не остаётся безнаказанной. И в самом деле, на дворцовой площади в день суда Харун поражал простаков своей осведомлённостью, разбирая очередную драку между Даудом-давильщиком и Тити-белильщиком.

Рассказы о справедливом халифе расходились по всему Леванту, достигали Царьграда и Франгистана. Придворные франкских королей и князей наперебой советовали своим владыкам следовать примеру багдадского чудака — это было чрезвычайно удобно для всякого рода заговоров. Но князья и короли были не дураки — они хорошо знали, что в богатом Багдаде и ночью светло, как днём, а в Аахене и в сумерки запросто зарежут у родимой калитки.

Кроме того, халифа незримо охраняла тайная стража, оцеплявшая все близлежащие к посещённому притону кварталы. Это позволяло лихим городским молодцам бесчинствовать в других концах города, и было им хорошо.

Владельцы винных лавок, игорных и прочих заведений наперебой распускали слухи о том, как у них крепки водки, как высоки ставки и как толсты девки. Слухи достигали ушей Мустафы из Кермана, и было хозяевам хорошо.

Нехорошо поначалу было вазиру Джафару, который привык спать по ночам, но постепенно и он придумал проводить отбор простых горожан для общения с халифом. Отбор стоил денег, и хороших, зато появлялась возможность разобрать своё дело быстро и по совести. Неслучайные счастливцы не забывали в своих жалобах лицемерно приговаривать: «Аллаха боюсь, когда лгу, халифа — когда говорю правду!»

Даже палачу Масруру то и дело перепадали кошельки с динарами от родни приговорённых, чтобы качественней рубил головы, и простак Масрур дары принимал, не понимая, что тем самым ставит под сомнение своё мастерство. Но у Князя Гнева было множество детей — он по мере сил старался удерживать народонаселение в равновесии.

Постепенно власть в Багдаде разделилась на дневную и ночную, причём ночная была подлинной властью, при которой всё продавалось и всё покупалось в небрезгливом и без того Багдаде.

Сам халиф с последствиями своих похождений сталкивался редко — когда, например, обнаруживал в своём собственном гареме вместо новенькой юной гурии немолодую страстную крокодилицу. Просто родители крокодилицы расстарались и пристроили дочку за хорошие деньги в хорошее место.

Вот что происходило в Городе Мира, пока Абу Талиб странствовал по Магрибу, вот какие перемены произошли, вот как вредно власти быть слишком близкой к народу, вот какие хорошие деньги.

А в последнее время появилось у владыки правоверных новое развлечение — «халиф на час».

В чём оно заключается, знает каждый. На ночной улице в первой же канаве подбирают пьяного и несут во дворец, моют, переодевают и уверяют наутро, что он и есть халиф. Получается очень смешно. Настоящий Харун умирает от хохота за занавеской в обществе придворных. За другими занавесками тихонечко хихикают богатые горожане, которых за хорошие деньги провёл во дворец великий вазир Джафар. А что делать, если Пророк запретил мусульманам зрелище, именуемое во Франгистане мистерией?

Пророк и вино заповедовал, но пить в Багдаде стали гораздо больше — так, чтобы до дому не дойти, чтобы кулём свалиться, чтобы подвернуться Мустафе из Кермана под весёлую руку. Но ведь подвернуться может один, а напиваются тысячи. Да и один-то подвернётся не просто так, а, сами понимаете, за хорошие деньги. Которые нужно окупить.

Умный человек и за час сумеет так нахалифить, что Большому Дивану Мудрецов за год не разобрать. Но ведь «на час» — это так, иносказание…

За то время, пока над тобой издеваются, величая солнцеликим и луноподобным, можно приказать продать настенные ковры, золотые блюда и кувшины, а вырученные деньги отнести туда-то и туда-то. И ведь выполнят! Правда, большая часть денег отойдёт Джафару Бармаки и ненасытной его родне.

Можно пожелать, чтобы дочь придворного ювелира прекрасную Хурейру отдали замуж за сына купца Рахима — и ведь отдадут, благородный Рахим, за твоего сыночка! Вот вернёшься, пинком выкинутый из волшебного сна — а сон и сбылся за хорошие деньги!

…А ещё может пожелать щедрый удачник, чтобы собрали в личной библиотеке халифа всё, что касается Града Многоколонного…

…Судьба, судьба — безумец, машущий клинком в толпе!

Самолёт Шпаку и Шандыбе определённо понравился. Он был небольшой, но вместительный и удобный. Главное, что кресла оказались широкие, в них можно было по-настоящему развалиться и откинуться. Кресла стояли лицом друг к другу, а между ними стоял столик — именно так, по мнению друзей, и следовало бы делать все самолёты. В задней части салона имелся холодильник, а в холодильнике — две упаковки пива «Ханфблютебир» с коноплёй. То есть конопля там присутствовала символически, что Шпак не преминул изругать, однако Шандыба друга не поддержал: пиво должно быть пивом, а косяк — косяком, и смешивать их не подобает. А то так можно далеко уйти. Они стали фантазировать, куда можно уйти: коктейль водка-селёдка, виски с крэком, пирог с кокаином. Нет, фантазии не хватало. Ненормальная суета последних двух дней полностью отсушила мозги.

— А прикольная та бабка была, — хмыкнул Шпак, сминая пустую банку и швыряя её под стол.

— Которая? В смысле, из двух?

— Которая с косичкой. Лох цепенеет!

— А-а. Да. Ей бы ещё в руки косу дать — и верхом на белого коня посадить. И всё.

— На бледного.

— Ну, пусть на бледного, — согласился Шандыба. — Хотя белый там тоже был… На какую-то она артистку похожа.

— Может быть.

— В смысле — я её где-то видел. Недавно.

— Может быть. Я вроде тоже видел. Да по телику наверняка.

— Ну да. В кино-то мы с тобой не ходили.

— Вот ещё в кино нам с тобой ходить… за ручки держаться…

Шандыба потянулся к предпоследней банке пива, и вдруг рука его замерла.

— По телику, да? — сказал он. — А маугли тебе знакомым не показался?

Шпак как раз запрокинул голову, вытряхивая из своей банки последние капли — и закашлялся. Он кашлял так долго, что побагровел.

— Да ну, не может быть, — пропыхтел он, переводя дыхание. — Откуда им там взяться?

Но и ему уже стало понятно, откуда: да вот из этого самого самолётика. Сошли по трапу…

Шандыба поднялся и, переваливаясь, как медведь, шагнул к кабине пилотов, стукнул в дверь. Дверь открылась — она тут не запиралась. Пилоты одновременно повернули головы, зафиксировали факт вторжения, снова вернулись к созерцанию чего-то, пока не замеченного Шандыбой или не понятого им. Он нагнулся и по пояс просунулся в кабину.

— Разворачиваем, ребята, — сказал Шандыба. — На тот же аэродром.