Звук вновь пропал. На экране появился портрет Николая Степановича гимназических времен. Потом он сменился сельским пейзажем. Потом появился Николай Степанович в тропическом шлеме и с винтовкой в руке. Потом – он же в гусарской форме.

–:орган для шестого чувства, – сказал телевизор совершенно гнусным голосом.

Вновь возникли два собеседника.

– И кто же этот меценат?.. – …русской душой. Средства были отпущены… после чего: – То есть иностранцам есть дело до нашей поэзии, а собственное правительство: – :Петербурга. Нет, я бы не выражался столь резко…

Треснуло, и теперь звук исчез вместе с изображением. Николай Степанович поспешил включить телевизор на кухне – но сюжет уже кончился, и Парфенов рассказывал о новой коллекции Пако Рабана. До питерских новостей было еще минут пятнадцать.

Светлана стояла очень прямо и смотрела на него.

– Вот вы давеча про Шишкиных спрашивали, – сказала она.

– Да.

– Так вот, у цыган память, во-первых, долгая, а во-вторых – общая…

– Я это уже понял.

– И я все поняла, Николай Степанович. Еще давно поняла, да поверить было трудно.

– Вот видишь. Не стареют от этого.

– Еще ничего не значит. Может, пока вы на меня смотрите, я не старею. А как только отвернетесь…

– Я не отвернусь.

– Когда-нибудь все равно отвернетесь. Не век же…

– Я не отвернусь. Я просто закрою глаза.

Николай Степанович действительно закрыл глаза и откинул голову. Светлана обошла кресло и положила прохладную ладонь ему на лоб.

– Совсем как тогда, – сказал он. – Только гитары не хватает. И морковного чая.

Хотя есть где-то у Коминта гитара, если только ее индейцы не расколотили…

– Не надо гитары, – сказала она. – Не хочу. Ничего не хочу. Все тошно. Еще никому судьба такой подлянки, как нам, не подкладывала. Предупреждала меня бабка, а я над ней смеялась. Вот и досмеялась.

– Да, – сказал Николай Степанович. – Ты права. Не будем больше об этом.

Никогда.

– Вы хотите ехать в Петербург?

– Хочу? Не знаю. Боюсь. что придется. Не из тщеславия…

– А вдруг это: те же?

– Так ведь они-то мне и нужны. Я ничего другого и не добиваюсь, как только встретиться с ними.

– Их может оказаться больше.

– Может. Сколько раз случалось, что врагов оказывалось больше. И, как говорил один мой знакомый барон, где они теперь?

Зазвучала музычка «Информ-TV».

– Кроме того, есть и личный интерес, – сказал Николай Степанович. – Если памятник мне не понравится, можно будет тут же примерно наказать скульптора.

Ладно еще, что Шемякин. Могли Неизвестному заказать, тот бы изобразил меня раздирающим самому себе пасть. Или Габриадзе. Батоно Реваз усадил бы меня верхом на жирафа, и стоял бы этот жираф на крыше Кунсткамеры…

– Вы придираетесь, – с нервным смешком сказала Светлана. – Из поэтов памятник при жизни ставили разве что Нерону.

– Вот именно, – подтвердил Николай Степанович. – Тем более проконтролировать надо.

Из сообщения стало ясно: открытие состоится завтра в одиннадцать часов в Спасском саду…

– Спи, макагавка. Завтра первым самолетом – в Питер.

– Кто такая макагавка?

– Дева-воительница племени сахо. Ох: мне же теперь о приданом тебе думать…

Светлана сверкнула на него глазами, и он подмигнул в ответ.

Николай Степанович сидел в кресле, положив автомат на колени, и смотрел, как гаснут окна в доме напротив. Светлана спала на диване, укрывшись пледом. Во сне она тихонько бормотала. Телевизор оставался включенным, лишь звук был убран. На экране отряд командос прорубался сквозь джунгли. Судя по растительности, это были болота Флориды. Оттуда, из Майами, Николай Степанович отплыл в сорок шестом на геодезическом судне «Генерал Грант», самом маленьком из судов экспедиции адмирала Бэрда. Атсон с дочерьми провожал его. От недавнего здоровяка осталось меньше половины. Теперь я точно знаю, что дьявол на свободе, сказал он на прощание. В сорок четвертом, в Сочельник, японский летчик-смертник таранил его эсминец. Через двое суток оставшихся в живых сняли с плота японские рыбаки. Сначала их держали на Окинаве, потом перевезли в Нагасаки. Атсон был единственный, кто выжил девятого августа. Сейчас он выглядел семидесятилетним. На лысой голове проступали красноватые веснушки. Дочери его выходили замуж: старшая за Хью Моррисона, того, кого готовили первым ступить на Луну, но фон Браун сказал: пророчество должно исполниться, – и полетел Армстронг. А может быть, и не полетел. Темная история. Младшая же – за Натаниэля Хиггинса-младшего…

Николай Степанович тряхнул головой. Ерунда какая-то. В сорок шестом дочерям Атсона было пять лет и шесть. Их не было на причале, были только Атсон и Марлен, точно, Атсон с тростью, Марлен с букетами, только что с концерта… хотя нет, это был Париж, шестьдесят восьмой, все так хорошо начиналось…

Засыпаешь, часовой?

Засыпаю…

Он встал, стараясь не брякнуть оружием. Чувство повторности происходящего вдруг овладело им. Как тогда, в Будапеште. А может быть, это и есть Будапешт?

За разбитыми стеклами кромешная тьма и далекое мерцание зарниц. Зубчатый силуэт города. Как в планетарии. Тонкий свист был единственным звуком, который остался в мире. Все превращалось в тонкий свист. Или это падают бомбы? Дом качнуло, взлетело облако пыли – все это в мерном тонком свисте – и стена с окном обвалилась. Не было за нею никакого города, а были выложенные мохнатыми целлюлозными кирпичами коридоры подледного города в Антарктиде. Все уже кончилось, убитые эсэсовцы лежали в неудобных позах, испачкав своей кровью желтоватые стены. Морские пехотинцы с «Генерала Гранта» волокли бегом ящики с тротилом. Жаром дышало в лицо, жаром и смрадом. В нижних этажах то ли стрелялись, то ли просто рвались в огне патроны. Ян ковылял рядом в одном ботинке, обмотав босую ногу рукавом бушлата. Он боялся, но чисто по-английски: насмешничая над собой. Кажется, сюда, – показал он. За коленчатым коридорчиком открывался ледовый зал.

Мерцающий синий свет – испорченная кварцевая лампа – хлынул сверху, превращая лица живых в лица трупов. Исполинские контейнеры, опутанные узловатыми канатами, громоздились в беспорядке. Зеботтендорф вышел из-за ближайшего, пристально посмотрел в лицо, покачал головой. Ян не видел его, смотрел сквозь. Что это? – пальцы его скребли кобуру, но ремешок угловатого «веблея» вновь зацепился намертво. Там, куда он смотрел, лед был как густая грязь, в которой кто-то живет. Ах, это? – посмотрел барон. Змей Ёрмунганд, ерунда, не обращайте внимания. Теперь вы понимаете, почему – Вечный Лед?

Вот, например: В ледяном на цепях гробу лежал румяный, с улыбочкой в уголках губ Непогребенный. Не желаете ли попрактиковаться, господин переводчик? Николай Степанович отшатнулся с омерзением. Зря, зря, когда еще представится такой случай: Зеботтендорф наклонился и нежно поцеловал Непогребенного в губы. Дрожь пробежала по телу мертвеца, на брюках вздулся бугор, лопнул – из прорехи вырвался и замер, чуть покачиваясь, серо-зеленый чещуйчатый фаллос. И весь пиджак вздулся, натянулся и распался на части, из– под которых показалась деленая дольками матовая броня древней рептилии.

Последней снялась – одним куском – кожа лица. Ящер смотрел на всех сквозь прозрачные веки. Он начал приподниматься, и тогда Зеботтендорф, отступя на шаг, сказал: работаем рекордный трюк! Из рукава он вытряхнул крысу в рогатом шлемике и с ручками вместо передних лап. Крыса метнулась на грудь встающего ящера. Уходим, уходим! Все бежали к овальному входу в туннель, свист нарастал, а под ногами неслись навстречу крысы в шлемиках, с копьями, со знаменами и хоругвьми. Раздеться, всем раздеться! – истерически заходился голос, и все раздевались и бежали, все медленнее, дальше, бежали между двух высоченных валов из слежавшейся одежды, а в промежутке меж валами было небо, пересеченное тремя черными шлейфами дыма. Schnelle, schnelle, schnelle! Warum, warum, warum? Свист прижимал к земле. Роза, Розочка, Розочка моя! – крик метался внизу, задевая колени. Ворота зияли. Стояла стена тел, как в питерском трамвае. Зенкевич! Миша! Не слышит: Ворота закрылись, но тьма не настала: призрачный свет исходил откуда-то снизу. Вода, почему в кране нет воды? Из рожков душа сыпалась труха и исходил все тот же угнетающий свист.