В таких местах, что бы ты ни делал, – любил или воевал, – все представляется значительным и чудесным…

– Пане поручнику, пане поручнику! – польский крестьянин в белой широкополой шляпе бежал нам наперерез, размахивая суковатой палкой. – Неможно до фольварку! Там германы, германы, за дуже германов! На конях!

Я остановил коня. Мои уланы были злы, голодны и утомлены произведенной разведкой, и никакое количество врагов не показалось бы им сейчас за дуже. Но лишь одна дорога вела к фольварку, и по обе стороны от нее раскинулись оставленные полусжатые поля, щедро политые дождями. Один-единственный пулеметчик мог положить здесь нас всех, не считаясь с нашим голодом, злостью и боевой готовностью.

– Спасибо, пан, – поблагодарил я крестьянина. – Трохин, за старшего. Делоне, со мной.

– Да пане!.. – крестьянин изменился в лице. – Убьют…

Уже не обращая на него внимания, мы поскакали.

Дорога обсажена была густолистыми старыми липами, выбеленными известью по грудь всаднику. Фольварк, полускрытый садом, даже издали производил впечатление маленького древнего замка колдуна, упыря или Черной Бороды.

Кто-нибудь из Вишневецких или Радзивиллов вполне мог бы построить такую игрушку для забав и увеселений. Устраивали, должно быть, друг на дружку потешные «наязды», во время которых, случалось, гибли ни в чем не повинные хлопы…

Пулемет мог быть еще не установлен, поскольку звуков пристрелочных очередей я не слышал, а обогнать нас немцы могли не более чем на четверть часа.

Сейчас с молчаливого позволения своего старшего они гонят обитателей фольварка, если те не сочли за благо бежать, в погреб за окороками, с гоготом ловят кур – а может быть, на наше военное счастье, добрались до закопанной в амбаре огромной бутыли с мутным картофельным бимбером. Я уже отмечал как-то, что русских солдат население любит: за все взятое они платят, и платят щедро; немцы же норовят взять так.

– Виктор, – сказал я, – прошлый раз вы слегка перепутали смелость с идиотизмом.

Поэтому я прошу вас: не стесняйтесь кланятьсь пулям, они ведь женского рода.

– А снарядам? – с серьезным лицом поинтересовался вольноопределяющийся. -

И вообще: кто не так давно курил на бруствере?

Кони шли легкой рысью. Мы намеренно изображали собой готовые мишени. На дороге местами стояли лужи, странно прозрачные – будто и не проходил здесь совсем недавно немецкий конный отряд, – хотя следы подков были многочисленны и свежи.

– А вы не обратили внимания, Николай, что немецкие лошади никогда не гадят в походе? – сказал Делоне. – Только в отведенных местах. Неужели Дуров был прав и дрессировка взаправду творит чудеса?

– Нет, – я покачал головой. – Знаменитый профессор Вирхов изобрел такое нарочитое сено, специально на случай войны. Оно в конском брюхе реагирует на звук человеческого голоса. Лошади оправляются только по команде «шайссен!»

– Удивительно, – сказал Делоне. – Просто уму непостижимо. Перед войной попадалась мне книжка знаменитого футуровидца Уэлльса. Он предостерегал человечество, что в середине двадцатого века отходами гужевого транспорта будут завалены по крыши улицы всех крупных городов, и это приведет к концу цивилизации. Теперь, благодаря тевтонскому гению, цивилизация спасена. Но другой рукой этот гений цивилизацию губит. Удивительно…

В Делоне меня восхищала способность с одинаковой на лице серьезностью шутить и не шутить. Возможно, он и сам не делал разницы между шуткой и не– шуткой. Некоторое время я не мог привыкнуть к такой манере вести речь.

Я все ждал, когда на фольварке кто-нибудь заорет: «Ахтунг!» – и защелкают выстрелы, и посыплются пули. Но вместо этого вдруг послышалось дикое конское ржание, громовой топот и визг задавленного неизвестного существа. Из ворот навстречу вышибло десятка два нерасседланных битюгов, на каких обыкновенно гарцует германская кавалерия. Они неслись быстрее, чем стадо ошалевших зебр, преследуемых веселыми молодыми гепардами. Мы едва успели посторониться: пенные битюги пролетели в одно мгновение мимо, потрясая притороченными пиками, седельными кобурами и подхвостными мешками, полными конских яблоков. Так что профессор Вирхов был здесь не при чем.

Следом бежали всадники.

Оружия почти ни у кого не было. Кто-то удерживал руками ниспадающее галифе, кто-то бессмысленно размахивал сабелькой. Они мчались посреди дороги, шарахаясь от деревьев. Делоне достал наган, не зная, что делать: то ли стрелять по этим несчастным, то ли не стрелять. Пузатый вахмистр упал и забился в грязи. Каска его воткнулась пикой в землю обочины и осталась стоять, подобно скорбной греческой урне. Потом он все-таки собрал себя с земли и пробежал мимо нас последним. Глаза у него были, как у натянутого на глобус филина.

Уж не чума ли на фольварке, подумал я. Но тогда с чего же перепугались лошади?.. Времена радзивилловских затей и карнавалов прошли, и вряд ли нынешние хозяева поместья могут себе позволить роскошь держать тигра.

Несколько шагов мы проехали назад, улюлюкая вслед бегущим. Трохин примет их в объятия, здесь можно быть спокойным. Потом мы переглянулись и разом остановили коней.

– Надо посмотреть, – неуверенно сказал Делоне.

Наверное, он хотел, чтобы я начал его отговаривать…

– Что немцу смерть, то русскому на здоровье, – сказал я. – И наоборот.

– Это, конечно, да, – сказал Делоне. – Но мои французские предки…

– Да, – согласился я. – Они говорили: «Что французу на здоровье, то немцу смерть».

И шли ловить лягушек.

– А итальянцы шли ловить макароны, – сварливо сказал Делоне.

– Тогда вперед, – сказал я.

И мы тронули коней, но всю дорогу до фольварка кони наши жались друг к другу, так что мы осаднили колени: я правое, а Виктор – левое.

Запорный брус ворот был переломлен, створки болтались на одной петле. Три мертвых изломанных битюга валялись здесь же. По ним прошла отступающая армия.

– Отбивная по старосмоленски, – сказал Делоне. – Представляете себе, Николя: берется кусочек лошади, надевается на шомпол…

– Кто смеет в моем доме говорить о конине?! – грозный рык потряс двор. Кони вздрогнули. Даже, кажется, дохлые кони.

В дверях усадьбы стоял, широко раставив ноги в высоких сапогах, рослый кряжистый человек с красным лицом и длинными седыми усами. Ярко– малиновая венгерка его была распахнута, открывая широкий пояс, носимый в этих местах обычно вместо жилета, и поросшую густым белым волосом грудь.

– Сто лят, мосьпане, – сказал я, спешиваясь. – Лейб-гвардии Ее Величества уланского полка унтер-офицер Гумилев к вашим услугам!

– Вольноопределяющийся Делоне! – козырнул Делоне.

– Прошу в дом, господа уланы, – он посторонился, пропуская нас. – За лошадьми присмотрят. Тадеуш!

Неслышно возник длиннорукий серый человек, похожий неуловимо на паука.

– Обиходь коней, – хозяин сделал движение рукой, будто стряхивал воду с пальцев. – Помещик Волынской губернии Твардовский Георгий Игнатьевич, можно просто пан Ежи.

Мы вошли в дом. Следы краткого пребывания в нем завоевателей еще были значительны, хотя утащить с собой они явно ничего не сумели.

– Что же произошло здесь? – спросил я, озираясь. – Отчего наши предшественники бежали впереди своего визга?

– О, сущие пустяки. Просто эти люди до такой степени пропитаны готическим романтизмом: Даже самый здравомыслящий из немцев, Лютер – и тот бросал в черта чернильницей. Забудьте обо всем. Вы у меня в гостях.

Он говорил по-русски без малейшего акцента и слишком литературно – будто лет двадцать прожил в Париже.

– Простите, пан Ежи, – сказал я, – но у меня там еще восемь человек.

– Так зовите их! – воскликнул он.

– Виктор, – повернулся я к Делоне. Тот стоял, замерев, и глаза его были почти как у немецкого вахмистра. Он смотрел мимо меня…

– Это королева Бона, – сказал хозяин, проследив его взгляд. – Она умерла четыреста лет назад. Или пятьсот. Беда с этими годами…

Делоне с трудом оторвался от созерцания древнего портрета и деревянными шагами – как, впрочем, всегда бывает после долгой верховой езды – направился к двери.