Он оделся, побросал вещи в чемодан и стал спускаться вниз, а Брюс, стряхнув с ладоней пепел, подхватил на плечо сумку-холодильник с оставшимися флаконами — и пошёл дальше. Бесплотные души обтекали его с обеих сторон, не замечая; они никак не могли смириться с внезапностью своей единственной смерти — и предавались панике и скорби.
Стенания душ, пусть даже и тихие, как шёпот, заполоняли собой всё вокруг и проникали глубоко в череп; это было подобно беззвучному шелесту крыльев ночного мотылька, залетевшего в ухо. Брюс знал по опыту, что может продержаться в этом шёпоте несколько часов, потом подкрадывается одержимость и следом безумие. Спасти его могло только то, что и в Царстве, как во всяких других мирах, есть места малопосещаемые…
Здесь всё вокруг похоже было на пыльную, без растительности и камней, равнину, окаймлённую чем-то туманным — возможно, горами. Небо, или каменный свод, или что-то ещё — то, что над головой — было равномерно-серым, чуть темнее в зените и светлее к краям. Даже бесплотные души сумели пробить на равнине своего рода дорогу — по крайней мере, видно было, что здесь пыль темнее и прибитее, чем по сторонам.
Пока что — он знал — от душ ему не отвязаться. Они будут слоняться рядом и стенать, и плакать. Там, дальше, когда кончится равнина, когда начнётся какое-то подобие устроения, — можно будет поискать уединения и отдыха. Ещё дальше — и поспрашивать кого-нибудь о чём надобно.
Он шёл и шёл, тупо вздымая пыль и думая, что уже стал стар и перестал чему бы то ни было удивляться.
Потом он начал петь, стремясь заглушить пронзительные шепоточки под черепом. Он пел немецкие солдатские песни, русские матросские, шотландские любовные и ирландские за жизнь. Некоторые песни он подцепил вообще неизвестно где. Например, эту:
Есть у нас один закон на море,
Жизнью он проверенный не раз:
Никогда моряк не скажет «кОмпас»,
Но всегда он скажет, что «компАс».
Есть на Тихом океане песня,
Чей напев печален и суров,
Но её всегда поют на рейде
Одного с Антильских островов.
Есть одна в Карибском море шхуна.
Правит ей суровый капитан.
За него назначили награду
Адмиралы всех прибрежных стран.
Эта шхуна плЫла вне закона:
Многие матросы иногда
Под пиратским неподкупным флагом
Грабили проезжие суда.
Там была отважная команда
Лучших на воде и под водой.
Но из всей команды всех отважней
Был один лишь боцман молодой.
Голова под алою банданой,
На груди серебряный свисток…
Всей командой был он уважаем,
Но к врагу немыслимо жесток!
Тяжело без женщины на море:
В кубрике и в рубке тяжело,
Тяжело на мостике, на баке,
Даже в трюме очень тяжело.
И любой моряк, старпом иль юнга,
После вахты, где тяжёл штурвал,
Начитавшись Юнга или Фрейда,
О прекрасном боцмане мечтал.
От его танцующей походки
Набегала горькая слеза.
На лице у боцмана сияли
Бирюзово-карие глаза.
Но никто ничто тут не добился,
Если этот боцман с юных лет
Русским словом и английской сталью
Заслужил себе авторитет.
…Как-то раз осенней южной ночью,
Когда спал беспечно экипаж,
Шхуна вдруг попала в окруженье,
И враги пошли на абордаж!
То и дело пушки грохотали,
Изо всех сторон пальба неслась.
Палуба у шхуны по колено
Вражескою кровью залилась.
Но увидеть полную победу
Боцману уже не довелось:
Сбило пулей алую бандану,
Обнаживши золото волос!
С мостика ужасный крик раздался,
Как из глаз упала пелена:
Капитан угрюмый догадался —
Этот боцман дочь его была!
Напоследок из груди пробитой
Вырвался едва неслышный стон,
И воскликнул капитан угрюмый:
«Ты дралась как леди Гамильтон!»
…Есть один закон у нас на море,
Он гласит, что в самый трудный час
Никогда моряк не скажет «кОмпас»,
Но всегда он скажет, что «компАс»!
Вот так, хрипя уже пересохшей глоткой, Брюс добрался до мест, где души — по странному капризу подземных владык — получали какую-то видимость и плотность…
В ожидании парабеллума
Дальнейшее в памяти Лёвушки смешалось. Он помнил, как перед ним сомкнулись железные стены — и тут же его смяла и отбросила набежавшая визжащая потная толпа. Потом Хасановна волокла его за руку, он отбивался и рвался назад и вниз, там уже клубился багровый (с перламутровым отсветом) дым, рядом бежал японец с зонтом, волоча кого-то бессильного за воротник, воняло так страшно, что многие падали только от вони, навстречу неслись огромные двуногие носороги, волочившие гигантских змей, и один из них бросил свою змею, схватил Хасановну, японца и Лёвушку одной рукой и швырнул их в небо, полное чёрных ошмёток и кровавых брызг…
Потом он нёсся куда-то, вцепившись в бока Хасановны, на заднем седле мотоцикла. Ветер немного привёл его в чувство.
Было светло и темно одновременно.
Потом оказалось, что он стоит на каком-то возвышении в свете множества фар; пространство полно копоти и треска моторов; — но в его руках мегафон! И он может перекричать моторы!! И он перекрикивает их!!!
Я много раз просил его воспроизвести хотя бы часть той зажигательной — во многих смыслах — речи, которую он произнёс перед байкерами. Но он не помнил ничего. Просто не помнил. А придумывать я не хочу, потому что так, как надо, я не придумаю. Хасановна сказала просто: «Хорошо выступил товарищ Лев. Педофилов критиковал…» В общем, Лёвушку вы уже, наверное, представляете себе достаточно. Вот заодно представьте, как он критиковал педофилов, если после этой его речи полторы тысячи грубых русских байкеров, собравшихся в тот день на какой-то традиционный слёт то ли в Люберцах, то ли в Мытищах (забыл), встали на колесо и строем пошли на Москву…
