— Синьор капитан, это не по-божески! — воскликнул монах. — Господь, конечно, воздаст вам за наше избавление, но не в таком же размере! Мы обрели своё добро с великим трудом, то и дело рискуя жизнью, а теперь вы решили нас в одночасье ограбить! Разве сие по закону? Чем вы лучше пирата, в таком случае?

— Самое дорогое у человека — это жизнь, гяур! — наставительно сказал Синдбад и ткнул пальцем в тусклый оловянный крест, видневшийся под рубищем. — Вот если бы я ничего не взял, сие было бы не по закону. Ибо существует морское право, фикх аль-бахр, и оно предписывает всякому честному моряку, спасшему терпящих кораблекрушение, забирать в награду весь груз спасённого корабля до последней трюмной крысы включительно. И ференги в Срединном море поступают так же… А пиратов-грабителей я и сам ненавижу, и утопил их столько, что это даже сказалось на уровне океана!

— Так это в море! — закричал брат Маркольфо. — Это в море! А в сахре несчитово! Ткни меня носом хотя бы в одну солёную лужу в радиусе десяти переходов, и я соглашусь с тобой… Брат Сулейман, ступай сюда!

Приодетый Абу Талиб подошёл, повторил в своём цветистом стиле сказанное собратом, но легче от этого не стало.

— Судите сами, — развёл руками Синдбад аль-Баххар. — Во-первых, нашёл я вас рядом с останками корабля, да ещё привязанными к мизан-мачте. Несомненно, вы хотели спастись от ярости шторма! Во-вторых, повсюду мы видим явные следы отлива, хоть бедные морские чудовища и успели высохнуть. В-третьих, вы жадно набросились на пресную воду, ибо морскую пить невозможно. Всё это охотно подтвердит моя команда — и муаллим-шкипер, и тандиль-боцман, и суккангир-рулевой, и панджари-вперёдсмотрящий, и бхандари-кладовщик, и все харвахи-матросы… Кстати, все они дети разных народов и поклоняются разным богам — ведь в море все равны. А вы, вместо того чтобы радоваться нежданному спасению, печётесь о презренных богатствах!

Харвахи, споро разбиравшие высохший корабль по досточкам, издали ещё один восторженный вопль: в трюме обнаружилось немало добра, поскольку околевшие разбойники хранили там награбленное.

Дети Сасана вздохнули с каким-то даже завыванием — ведь всё это могло бы принадлежать им!

Синдбад, напротив, помягчел к бедолагам и велел по такому случаю устроить здесь макаму, поставить шатёр, но прежде оттащить подальше покойников.

— Представляете, как мучительно было бы вам умирать, вдыхая запах разложения! — воскликнул милосердный нахуда.

— Только не трогайте еду и вино мёртвых! — воскликнул Абу Талиб. — Они отравлены!

Тут бенедиктинец снарядил в небеса какое-то страшное ломбардское ругательство.

— Они бы и сами догадались, — тихонько прошипел поэт. — Но если бы кто-нибудь отравился… И нельзя же платить злом за добро!

Смертоносные объедки и недопитое вино с проклятиями выбросили.

— Кстати, что случилось с вашими обидчиками? — спросил Синдбад, когда трапеза — пусть не такая роскошная, как у разбойников, но зато более полезная — была закончена.

Дети Сасана были настолько пришиблены судьбой, что не сумели даже сплести приличную байку, отчего скакунам их ответов пришлось вплотную приблизиться к коновязи правды.

Аль-Баххар выслушал, но поверил или нет — сказать было трудно.

— Знавал я когда-то Абу Факаса, — сказал он. — Подлости бы у него хватило, а вот ума… Он ведь глуп, как Тити-белильщик и Дауд-давильщик вместе взятые. Всё это очень странно, и я не советовал бы вам в Багдаде искать правосудия у тамошних факихов и кази. Ведь недаром я почитаюсь в Городе Мира правдивейшим из правдивых, чьи слова не подлежат сомнению, благодаря рассказам о семи моих странствиях! Кроме того, этот медный таз я совершенно точно видел у халифа в бане… Если начнут дознаваться, как он к вам попал, то познакомитесь с клопами следственного зиндана, и это ещё не самое худшее… И не вздумайте предложить мне сыграть в фияль!

— Прости, достойнейший из моряков, — сказал насытившийся Абу Талиб. — Видит Аллах, наш нрав не таков. Доведи сирот до Багдада, а большего нам и не надо. Оставь нам несколько динаров и кое-что из товаров…

— Посох верните, синьор капитан, — мрачно сказал бенедиктинец. — Что за паломник без посоха?

— У городских ворот получите и посох, и джамбию, — сказал Синдбад. — Оружие — это святое. Жаль, что не встретились вы мне раньше. Таких лихих молодцов я бы охотно взял в команду, но увы, ухожу на покой…

— У мореходов обычай такой, — охотно подхватил Абу Талиб. — Когда пресытятся они морскими путями, то кончают с делами, корабль свой на части разбирают, а из этих частей в Багдаде дома воздвигают! Таких там целый квартал, я в нём бывал! Мореходы живут как вельможи — ведь у нас дерево камня и глины намного дороже…

— Постойте! — воскликнул брат Маркольфо. — Пусть я не моряк, но в чертежах земных немного понимаю. Если синьор капитан разбирал своё судно в доках, значит, мы находимся как раз на пути из Басры в Багдад!

— Разве что пришлось свернуть чуть в сторону из-за ваших воплей, — усмехнулся мореход. — А вот дом у меня будет теперь побольше задуманного — благодаря вам…

— Но почему же тогда никто не нашёл этого злосчастного судна раньше? — не унимался монах. — И как же разбойники осмелились промышлять на такой людной дороге?

Синдбад аль-Баххар задумался и сказал:

— Видно, чудеса не только за морями встречаются! Говорят же, например, что Ирем был когда-то портовым городом… Не его ли нашли мы приметы? Последний самум сорвал бархан, и открылось нам сокровенное… Я, пожалуй, как обустроюсь, рискну поискать Град Многоколонный. Недаром слова «сахр» и «бахр» созвучны, и зовут сахру «песчаным морем». Если поставить корабль на колёса…

— Тягостна эта тема — ведь нет на земле никакого Ирема! — перебил поэт. — Поиск напрасен, нет толку в том. Пресловутый Ирем есть мирадж, а по-латыни — «фантом». В сказках и побасках постоянно поминают, к примеру, долину Нувана. Но знает и последняя скотина, что вымышлена эта долина!

Брат Маркольфо захохотал, но смолчал.

Синдбад глянул на спасённых подозрительно и продолжил:

— Вот в птицу Рух тоже сперва никто не верил, а мой верблюд везёт на горбу её коготь — в посрамление багдадским алимам. И здоровенный кусок скорлупы её яйца, так что всякий геометр по кривизне без труда вычислит размеры этого яйца. И вилочную кость этой птицы…

— А по кости восстановят и саму птицу Рух, — насмешливо сказал Отец Учащегося.

— И восстановят когда-нибудь, — уверенно заявил мореход, не обратив внимания на поэтову наглость. — Ладно, чтобы скоротать время до вечера, расскажу я вам о своём первом выходе в море, когда не было у меня ещё своего судна…

Тотчас в шатре стало не протолкнуться от моряков.

— Да вы же сто раз про это слышали! — с шутливым возмущением воскликнул Синдбад. — Ну да что с вами делать? Слушайте и не говорите, что не слышали. Стало быть, играл я с прочими мальчишками в мяч, и вдруг прошла мимо толпа купцов, на которых были видны следы путешествия. И тут душа моя подговорила меня пойти в море и посмотреть на чужие страны…

И я сбежал из дома, не надеясь на отцовское согласие, и нанялся поварёнком на судно, капитан которого как раз набирал команду, чтобы отправиться на сказочный остров Сокотру.

И вот однажды, после тяжкой работы, захотелось мне освежить свою гортань мякотью крепкого яблока, и я спустился в трюм, но бочка с яблоками была уже почти пуста, так что мне пришлось залезть внутрь её. И услышал я голоса боцмана и кладовщика…

— Э-э, знаю я уже эту историю, — тихонько сказал брат Маркольфо. — Но ты посмотри, какой хороший яд-то получился! Крепкий какой!

— Какой яд? — тихонько же испугался шаир.

— Да тот, которым нас Абу Факас отравить хотел. Когда немой злодей тебе в лицо вином плюнул, то и попал как раз в лоб. Едкая отрава отбелила твою кожу, и теперь у тебя на лбу белый знак, похожий на букву «даль».

Абу Талиб полез за пояс, но вспомнил, что джамбию, в лезвие которой он мыслил поглядеться, ещё не вернули.