— Они хотят, чтобы ты им виночерпием служил на пиру, — угрюмо перевёл Сулейман из Кордовы. — А меня этот обманщик всё-таки боится!

— Не я выбрал себе участь, — облегчённо развёл свободными руками толстяк.

— Только ты не радуйся: с виночерпиями у нас знаешь как поступают, когда напьются?

— Так ведь я не юный отрок, — с надеждой предположил бенедиктинец.

— А когда сильно напьются? — злорадно сказал поэт.

Но разбойников, видно, не шибко радовал вид монашьих телес — ему даже бросили колом стоящую рясу, чтобы не портил трапезы.

Сами же злодеи напялили на себя всю выигранную у Абу Факаса одежду, что была в тюках, причём было видно, что дети пустыни ничего такого сроду не носили, и поэтому стали являть собой зрелище, в иных обстоятельствах смехотворное. Один Абу Наиби выглядел прилично в китайских шелках и венецианском бархате.

Но брат Маркольфо и отрепьям был рад: суетился, подобно каплуну, вокруг разбойничьей макамы, раздавал золотые чаши, предварительно протерев каждую рукавом грязной рясы, мастерски запрокидывал бурдюки, безошибочно попадая струёй багровой влаги в драгоценные вместилища, раскладывал на серебряных блюдах сладости, именуемые арабами «халявой». На костре шипел молодой барашек, которого недавние богачи собирались зарезать и слопать на первом же привале, но не успели…

Вот только самому виночерпию ничего не досталось — ни кусочка, ни глоточка…

Раздобрившийся Абу Наиби взял полную вина чашу и подошёл к связанному сопернику.

— Не надо — ему Пророк не велит! — закричал монах. — Не пей, добрый синьор Сулейман, потом жажда замучит!

Подбежавший разбойник двинул его по толстой роже, потом подумал — и снова привязал накрепко к спине Абу Талиба и к тому же обломку мачты. Видимо, услуги виночерпия стали шайке в тягость.

Тем временем немой поднёс чашу к потрескавшимся губам поэта, поводил её краем туда-сюда, а потом расхохотался, самолично опростал вместительный сосуд, плюнул Абу Талибу в лицо и пошёл пировать.

С глубокой завистью глядели на пир злосчастные дети Сасана. Через некоторое время, прошедшее в чавканьи и рыганьи, Абу Наиби встал, словно собираясь сказать здравицу, но, видимо, вспомнил, что нечем, покачался-покачался да и рухнул прямо в костёр лицом. Полетели искры, но сотрапезники не торопились помочь своему товарищу — нет, пожалуй, предводителю.

— Во набрались-то, — восхищённо сказал бенедиктинец. — Его же и басурмане приемлют, несмотря на запрет… Разморило их на солнышке…

— Что-то здесь не так, — сказал совершенно осипший Сулейман аль-Куртуби и потянул носом.

К дивному аромату барашка примешались запахи горящей ткани и менее лакомой, чем барашек, плоти.

— Не завидую я его пробуждению, — сказал брат Маркольфо. — И без того рожа была неказистая…

Солнце пошло на закат, когда Абу Талиб воскликнул:

— Я понял! Они никогда не проснутся! Коварный Абу Факас отравил вино! Скоро его слуги придут по нашим следам, чтобы забрать верблюдов и золото… Аллах, если мы не освободимся, они нас, не мудря, зарежут… О, как справедлив всевышний! Мы отомщены, но не спасены…

— Да, — вздохнул монах. — Скрутили нас на славу, а снасти корабельные, недавно просмолённые, крепкие… Плавали, знаем!

— Больше всего на свете ненавижу отравителей! — крикнул поэт. — Я поклялся убивать всякого отравителя, что встретится на моём пути, пусть он даже окажется враг моих врагов! Первое, что я сделаю, коли буду жив — доберусь до Абу Факаса!

— При чём тут Абу Факас, — монах мотнул головой и произнес несколько слов на ломбардском наречии.

…Судьба, судьба — и цепь, и крылья!

В ожидании парабеллума

Из разговоров я решил ошибочно, что Крис живёт в каком-то охраняемом посёлке повышенной мажорности. Оказалось: с точностью до наоборот: это был дом хоть и в центре, можно сказать, но повышенной не мажорности, а обшарпанности… в общем, верно говорят: Москва — город контрастов.

Наверное, дом этот даже врос в землю, потому что из парадной на площадку пришлось спускаться.

Дверь, впрочем, производила впечатление. Правда, не тогда, когда я на нее смотрел, а когда она открывалась. Беззвучно и тяжело, как бронированная…

Ни заявленной охраны, ни домработницы на месте не оказалось. Мы вошли, отперев дверь ключом.

В квартире пахло многослойно и сложно. И вообще квартира была ещё та. Булгакову бы её показать.

Прихожая огромная, как полноценная комната, только без окон. Рядом с входной дверью стоял высоченный, до потолка, платяной шкаф — с виду двухсотлетний, не меньше. За шкафом прихожую наполовину перегораживал канцелярский стол с водружённым на него допотопным телевизором. Налево виднелась довольно тёмная кухня (оттуда пахло съедобно, но эта была не та пища, о которой мечтаешь), а дальше шёл коридор — налево и направо, — с дверями, и все были закрыты, кроме одной.

Саксофон действительно лежал поперёк старого продавленного кожаного дивана, и при виде инструмента Тигран присвистнул. Я ни черта не понимаю в музыкальных инструментах, но этот действительно был настоящий. Вот не знаю, чем он отличался от прочих… но отличался.

— Дайте-ка я, люди, — кашлянул Тигран и отстранил нас с дзедом. Он поднял с пола старый истёртый до белизны футляр и, шоркнув ладонями о штаны, тихонько положил в мягкое синее суконное нутро саксофон — будто боялся разбудить его. Потом он взял футляр…

— Стоять, — негромко сказали из коридора. Я оглянулся. Смерть смотрела на нас внимательными неприятными близко посаженными глазками двенадцатого калибра. Ниже глазок была длинная синяя юбка и широко расставленные ноги в тяжёлых скинхедовских ботинках. — Руки вверх.

Тигран помотал головой и покрепче прижал футляр к груди. Мне нечего было прижимать, поэтому я руки приподнял — невысоко, а так, будто ушки показываю. Дзед Пилип же руки развёл широко-широко и расплылся в неполнозубой улыбке:

— Дора Хасановна! Ну вот и встретились наконец! Я тут вовсю соскучиться успел!..

…Сперва они изо всех сил старались освободиться, дотянуться зубами до верёвок, обломить окончательно мачту, взывали даже к верблюдам, но те, при всём своём уме, не могли понять, что от них требуется.

Потом они долго молились, обнаружив при этом глубокие познания в вопросах своих единственно правильных вер.

Наконец Абу Талиб сказал:

— Это наша последняя ночь… О, шейх Барахия, сколько раз я говорил эти слова андалусским красавицам, а теперь вынужден обращаться к упрямому иноверцу!

Бенедиктинец, вообще-то от природы не склонный к унынию, добавил:

— Да, в такой переплёт я не попадал даже в обители Санта-Клара. Кстати, там меня тоже собирались оскопить, но одна юная послушница… Господи, ну договорись ты с ихним Магометом! Хрена ли делить? К дьяволу юную послушницу со стилетом! Я согласен даже на старуху с тупым ножиком, лишь бы не с острой косой…

На чёрное небо сахры высыпали все звёзды, сколько их было в загашнике у мироздания — какие из любопытства, а какие хотели милосердно попрощаться с обречёнными странниками. Явились и Дракон, и Кайкавус, и Лающие, и Чаша Нищих, и Обладательница Трона, и Коленопреклонённый, и Большой Конь, и Прикованная Женщина. Только луна выказывала всем своим светом совершенное равнодушие.

— Может, опять полаять? — безнадёжно предположил монах.

Но тут с другой стороны корабля раздались и тявканье, и конское ржанье, и верблюжий рёв.

— Шакалы пришли, — равнодушно сказал Сулейман.

— Не погрызли бы они наших верблюдиков!

— Не бойся за благородных животных, — сказал Абу Талиб. — Они наверняка не привязаны, как и разбойничьи кони, — отобьются копытами. У шакалов и без них нынче добычи полно…

— Отчего же они не ушли?

— Наши кони и верблюды верны хозяевам, иначе нельзя…

— Интересно, кони-то хоть стоящие?