— Вспомните также, что мучения в этой адской темнице усиливаются соседством других осуждённых. Близость зла на земле столь опасна, что даже растения как бы инстинктивно растут поодаль от того, что для них гибельно и вредно. В аду все законы нарушены, там нет понятия семьи, родины, дружеских, родственных отношений. Осуждённые воют и вопят, и мучения и ярость их усугубляются близостью других осуждённых, которые, подобно им, испытывают мучения и неистовствуют. Всякое чувство человечности предано забвению, вопли страждущих грешников проникают в отдалённейшие углы необъятной бездны. С уст осуждённых срываются слова хулы против Бога, слова ненависти к окружающим их грешникам, проклятий против всех сообщников по греху. В древние времена существовал закон, по которому отцеубийцу, человека, поднявшего преступную руку на отца, зашивали в мешок с петухом, обезьяной и змеей и бросали в море. Смысл этого закона, кажущегося нам таким жестоким, в том, чтобы покарать преступника соседством злобных, вредоносных тварей. Но что ярость бессловесных тварей по сравнению с яростью проклятий, которые извергаются из пересохших ртов и горящих глоток, когда грешники в преисподней узнают в других страдальцах тех, кто помогал им и поощрял их во грехе, тех, чьи слова заронили в их сознание первые семена дурных мыслей и дурных поступков, тех, чьи бесстыдные наущения привели их ко греху, тех, чьи глаза соблазняли и совращали их со стези добродетели, и тогда они обращают всю ярость на своих сообщников, поносят и проклинают их. Но неоткуда ждать им помощи, и нет для них надежды. Раскаиваться поздно.

— И наконец представьте себе, какие ужасные мучения доставляет погибшим душам — и соблазнителям и соблазнённым — соседство с бесами. Бесы эти мучают осуждённых вдвойне: своим присутствием и своими упреками. Мы не в состоянии представить себе, как ужасны эти бесы. Святая Екатерина Сиенская, которая однажды видела беса, пишет, что предпочла бы до конца своей жизни идти по раскалённым угольям, нежели взглянуть ещё один-единственный раз на это страшное чудовище. Бесы эти, некогда прекрасные ангелы, сделались столь же уродливы и мерзки, сколь прежде были прекрасны. Они издеваются и глумятся над погибшими душами, которых сами же увлекли к погибели. И они, эти гнусные демоны, заменяют в преисподней голос совести. Зачем ты грешил? Зачем внимал соблазну друзей? Зачем уклонялся от благочестивой жизни и добрых дел? Зачем не сторонился греха? Зачем не избегал дурного знакомства? Зачем не боролся со своим распутством, со своей развращённостью? Зачем не слушал советов духовного отца? Зачем, согрешив в первый, во второй, в третий, в четвертый и в сотый раз, ты не раскаялся в своих дурных поступках и не обратился к Богу, который только и ждал раскаяния, чтобы отпустить тебе грехи? Но теперь время раскаяния прошло. Время есть, время было, но больше времени не будет. Было время грешить тайком, предаваться гордыне и лени, наслаждаться беззаконием, уступать прихотям своей низменной природы, жить, подобно зверям полевым, нет, хуже их! Потому что у тех, по крайней мере, нет разума, который направлял бы их. Было время, но больше времени не будет. Бог говорил с тобой бесчисленными голосами, но ты не хотел слушать. Ты не одолел гордыни и злобы в сердце своем, не возвратил добро, в беззаконии нажитое, не повиновался заветам святой церкви, пренебрегал обрядами, не расстался с бесчестными сообщниками, не избегал соблазнов. Таковы речи этих дьявольских мучителей, речи глумления и упреков, ненависти и отвращения. Да, отвращения, потому что даже они, сами бесы, согрешившие, но согрешившие грехом, единственно совместимым с их ангельской природой — бунтом разума, — даже они, мерзкие бесы, отвернутся с отвращением и гадливостью от зрелища этих неслыханных грехов, которыми жалкий человек оскверняет и оскорбляет храм Духа Святого, оскверняет и бесчестит самого себя…

Ничего даже отдалённо похожего на всё это Брюс в Царстве мёртвых не обнаружил.

В ожидании парабеллума

Попасть в руки тёти Ашхен — это испытание не для слабых. Особенно когда ты попадаешь в эти маленькие ручки сильно уставши — а следовательно, притупивши бдительность. Которая и без того притуплена, иззубрена, истощена и замордована, потому что Лёвушка.

В общем, тётя Ашхен взяла меня — нас, нас! — тёпленькими, как щенят.

И дальше нам осталось только сдаться на милость.

В итоге Лёвушка раздулся, как мячик, и задрёмывал, роняя ручки на пузико. Ирочка тоже задрёмывала, но как-то иначе — задумчиво, что ли. А я чувствовал себя мухой, которая медленно тонет в очень вкусном варенье.

Что было на свете — вечер, ночь, утро раннее, — я не знал. Снова была какая-то курочка, зажаренная до хруста, и орехи в меду.

Петька вроде бы заглядывал: ещё когда я мылся под душем с дороги. Но, не дождавшись меня, умчался: кого-то ему надо было поймать и убедить. Если бы не это его нетоварищеское свинство (уж он-то свою бабушку знает), я, может быть, и не обожрался бы до такого безобразия…

Ладно, всё это лирика из достопамятного альманаха «Сопли в сиропе». Сначала нужно было срочно спасти детей, стоптавших сто железных сапог и сглодавших сто железных хлебов. Дела начались некоторое время спустя, медленно и солидно.

Во-первых, приехал Тигран, теперешний Петько-Арменовский отчим. Он тоже когда-то спасал Ирочку. (Много людей, однако, спасало Ирочку…) Тигран стал похож на банкира, двигался неторопливо, обнять его не удалось, руки не сомкнулись. Пахло от него коллекционными сигарами и музейными коньяками. Он ездил на «Ламборджини», а часы его стоили ещё дороже, чем машина. Но очень быстро галстук его сдвинулся в сторону, сорочка чуть разошлась на груди, и из-под неё проглянула десантная тельняшка!

Наши люди.

Во-вторых, Тигран привёз дзеда Пилипа!!! Я чуть не пробил головой потолок. Дзед Пилип, он же дон Фелипе — это у него мы гостили в Аргентине (жалко, что недолго — но очень насыщенно). Он друг отца ещё с войны. И после войны — громили фашистскую базу в Антарктиде. И потом всякие дела делали, о многом даже я не знаю.

Я уже говорил: хотя в дела отца принципиально не лезу (надо будет — позовут), срабатывает пресловутый «закон огурца»: огурец, засунутый в рассол, становится солёным вне зависимости от его желания. Поэтому об отце и его службе я знаю гораздо больше, чем мне самому иногда хотелось бы. Но не всё, далеко не всё.

Так вот, дзед Пилип — это человек-гора, глыбища и матёрый человечище. Про него даже есть культовая компьютерная игра — где он в одиночку громит секретную нацистскую лабораторию. Там он, правда, работает под псевдонимом.

И с ними приехал ещё один мэн, страшно интересный. Представьте себе Леннона, дожившего до шестидесяти. Правда, без очков. Но в какой-то дикой вязаной кофте и вельветовых штанах с пузырями на коленках. Он ходил так, будто вся комната была заставлена невидимой мебелью, и на всё это невидимое при ходьбе облокачивался или опирался.

О видимую мебель — тоже.

Когда мои восторги от встречи с доном Фелипе улеглись, нас с «Ленноном» представили. Мужика звали Кристофор Мартович, по-простому Крис, и был он, оказывается, известнейшим розыскником — наверное, лучшим в мире. А ещё, как оказалось, у них с отцом был общий друг Коломиец — тот, что пропал четыре года назад…

— Работаем! — велела тётя Ашхен. — Арменчик и Коля с Аннушкой уже сколько времени где попало. И вот наконец мы собрались что-то сделать! Давайте сразу решать — и поехали. Тигран, что ты молчишь?

— Мама… — сказал Тигран и развёл руками.

— Если разрешите, попробую я, — поднял руку Крис. — Коротко: что мы имеем? В Барселоне произошёл катаклизм, где пропало огромное число людей. Погибло. Но по косвенным данным мы пришли к выводу, что несколько человек — интересующих нас — уцелели. Но при этом куда-то делись. Связаться с нами они не могут, и вот этот документ — единственная удавшаяся попытка… Которая только подтверждает, что место, куда они попали — очень странное место. Кстати, где оригинал записки?