Выполнив предписание, он немного успокоился. Он снова возвращается на детскую площадку. Садится на качели. Он слишком большой и тяжелый, опоры трясутся, и его покой ненадежен, потому что внизу живота еще посасывает и никак не перестает. Желтый флаг подняли на пляже, еще когда они с Даниэлем оттуда уходили ранним вечером. Наверняка он до сих пор поднят.

— Так и будет, — бормочет он, — больше не просто средняя опасность.

Беззвучно он запирается в номере. В гостиной горит свет. Трульс, наверное, проснулся и включил. Он лег на диван вместе с Нини. Одеяло сползло с них и лежит наполовину на полу. Йо стоит и смотрит на спящие тельца. Трульс будет по нему скучать. «Ты нужен Трульсу, Йо». Мать будет стыдиться и рыдать. И страшно себя жалеть. Нини еще слишком мала, чтобы что-то понять. Только Трульс будет по нему скучать. Он поднимает одеяло и укрывает брата с сестрой.

Вся нижняя сторона руки измазана зеленой грязью, замечает он, смешанной с кровавыми клочьями. Крадется в ванную и смывает все с себя. В спальне тихо. Матери надо проспаться. Арне еще не пришел. Вот что он может сделать — пойти в бар. Найти Арне, он там зависает с тощей бабой и другим мужиком. Подойти, стянуть что-нибудь со стола: нож, штопор. Воткнуть ему в горло сбоку, чтобы он пропорол все, что там есть внутри, и кровь польется, как из садового шланга, из глотки гребаного Арне. Трясти мать, чтобы она проснулась. Бросить ее в такси вместе с Трульсом, Нини, отправиться в аэропорт. «Мы уезжаем, мамаша, больше не вернемся, поняла?» А Арне останется лежать на полу в баре и истекать кровью. В самолете она не выпьет ни капли, и когда они вернутся домой — тоже. Она будет собирать им еду в школу и садик, провожать Трульса и Нини, потом ездить на работу, потому что шеф позвонит из больницы и скажет, что хочет, чтобы она вернулась. Она больше никогда не будет лежать весь день в постели, и, когда они будут возвращаться, она будет дома, будет пахнуть жареным мясом и свежеиспеченным хлебом, а она будет стоять на лестнице и улыбаться возвращающемуся из школы Йо. «Теперь все будет так, мама. Теперь сука Арне ушел раз и навсегда».

На холодильнике он находит конверт, разрывает пополам. Достает один из Нининых цветных карандашей, светло-зеленый. Написать что-нибудь. «Ненавижу вас» — можно так начать, но так не выходит. Когда он заканчивает писать, на бумаге остаются только два слова: «Забудьте меня».

С вершины лестницы прибой похож на огромных котят, лижущих молоко. На нижней ступеньке он снимает кроссовки, идет босиком по песку. Теперь он прохладный. Проходит немного в стороне от шезлонгов. Краем глаза отмечает, будто там кто-то сидит, но он не хочет приглядываться. Он подходит туда, где бурлящая вода поднимается и снова отступает назад. Идет вдоль пенистого края. Здесь песок твердый и почти не проседает под ногами. Продолжает идти до середины пляжа, места, где он представлял себя несколько дней назад, без задней мысли. Плыть вперед. Мимо буйков. Все дальше в черной теплой воде. В сторону Африки. Он никогда до нее не доплывет. Устанет. Может, испугается, но больше устанет. Плыть, пока есть силы. Тогда теплое и темное сомкнется над ним… Вдруг ему стало легко. Он даже больше не злится. Только радуется. Его исчезновение заставит мать протрезветь. Уйти от этого гребаного Арне. Трульсу и Нини будет лучше. И для этого он сейчас отправится в заплыв. Ильва никогда не узнает, что это из-за нее. А может, поймет, когда вернется домой и увидит, что́ висит у нее на двери.

Он стаскивает с себя брюки и трусы, оставляя только желтую футболку. Записку с кухни он пихает за язычок кроссовки.

Он стоит ровно там, где разворачивается прибой. Вокруг его пальцев кипит пена, с шипением лопаются маленькие пузырьки. «Волны не приносят ничего, — думает он, — они приходят, чтобы забрать». Он с плеском бредет по воде.

— Хэй, Джо!

Он стоит не оборачиваясь. Пытается думать, что ему показалось. Понимает, что нет. Понимает, что на песке за его спиной стоит Куртка.

— Не поздно для купания?

Никто не может его остановить. Задержать может, но не остановить. Он пообещал. Не знает только кому. Может, тому, кто стоит в темноте и колотит кувалдой. Никто не может заставить его нарушить обещание.

Он наполовину оборачивается. На Куртке все та же темная одежда. Волосы выглядят сальными и нечесаными. В одной руке он держит сигарету. В другой — кроссовку Йо и записку.

— Ночь будет долгой, Джо, — говорит Куртка, не проявляя никакого видимого беспокойства. — У тебя впереди еще много времени. — Он прикуривает и протягивает ему сигарету. — Пойдем посидишь со мной немного. Я не успокоюсь, пока ты не расскажешь, как у тебя дела с Ильвой Рихтер.

Дорогая Лисс.

Если ты получила это письмо, значит меня больше нет. Я сижу и смотрю, как пыль медленно опускается в лучах серого света из окна, а снаружи кружатся на ветру осенние листья и снова опускаются на снег. Даже сейчас эта мысль кажется странной. Больше не быть. Это решение не было принято в последнюю секунду; оно жило во мне много лет, и вот я его снова вытащил на свет. От твоих действий зависит, пошлю ли я тебе письмо или сожгу его в камине и поживу еще немного. Я не буду тебе звонить, и пальцем не пошевелю, чтобы на тебя повлиять. Небольшое облегчение, которое сейчас приходит, рождается от мысли, что все происходящее не в моих, а в твоих руках. И с этим облегчением связана еще одна мысль: если ты получишь это письмо, ты узнаешь, что тогда произошло.

Я впервые увидел его в самолете. Он шел по проходу в туалет. Я поднял глаза от книги, единственной, которую взял с собой. Его взгляд обжег меня, но не думаю, что он меня видел. Я все еще помню строчки, которые читал и перечитывал там, у иллюминатора:

Я мог бы многое написать о Йо и Куртке. Я мог бы рассказать в деталях о первых встречах в Макригиалосе той осенью. Как не дал ему утопиться. Как он спас меня. Не потому, что мне нужно исповедаться, Лисс, но потому, что для меня много значит, чтобы ты поняла, за что меня осуждаешь…

Пятница; 28 ноября

Смыть косметику. Полосы розовой кожи на лице проступают в резком свете. Фотограф настоял, чтобы она закрылась этой толстой белой маской. Он что-то хотел показать. Что-то замершее, в контрасте с почти обнаженным телом.

Она ослабила застежку, волосы упали на спину. Они казались темнее обычного, но все равно рыжеватые. Какое-то время она сидела и рассматривала себя в зеркале. Изгиб лба, брови, которые она оставила очень густыми, широко посаженные глаза. Это всегда выглядело странно, но многим фотографам, очевидно, нравилось. А Вим, с которым она работала в этот день, утверждал со смешком, что в этом было что-то эльфийское. Она стала водить щеткой по волосам, медленно, следуя волнам, щетка застряла на колтуне, у корней волос заболело, когда она его вырвала, укус, напомнивший, что она не может быть долго в этом отстраненном состоянии. Времени было больше одиннадцати. Часть ее ощущала потребность заползти в темную нору, проспать пару суток, а то и дольше. Но пульс был слишком быстрым и четким.

На зеркальной полочке вибрировал мобильник. Она проверила номер: незнакомый, — отложила телефон, продолжила причесываться. Ей никогда не нравились эти жесткие упрямые волосы, доставшиеся ей, очевидно, от бабушки. «Языки пламени», — говорил Зако, когда был в мелодраматическом духе. А на фоне светлой стены или неба они светились и привлекали взгляды, которым потом приходилось вбирать в себя и лицо с зеленоватыми глазами, посаженными слишком широко, словно она косила. Она выпрямила спину, и в зеркале показалась грудь. Она была слишком маленькой, но Зако настаивал, чтобы она ее не увеличивала, не сейчас хотя бы: она очень вписывалась в образ юной девушки. Будто из романа Джейн Остин, говорил он. Зако никогда не читал Джейн Остин. Она тоже не читала, по правде говоря.