Никто не вышел ему навстречу, и, чтобы не стоять как истукан в коридоре, Роар прошел и открыл первую дверь. Она вела в ванную. Там недавно сделали ремонт, кафель был в старинном римском стиле, а в углу стояло огромное джакузи. Все еще никаких признаков жизни в коридоре. Роар открыл один из шкафчиков. Полотенца и салфетки на полках. В соседнем шкафчике обнаружились тюбики и склянки с таблетками, большинство с надписью «Э. Бергер». «Паралгин форте, — отметил он про себя. — Бупренорфин. Несколько таблеток морфина». Он запомнил имя врача, выписавшего рецепты. Не то чтобы он думал что-нибудь из этого выудить, просто любопытно проверить, не слишком ли щедр врач на подобные препараты.

Он заглянул за несколько дверей в коридоре, обнаружил кухню и что-то вроде библиотеки. За четвертой дверью оказалась огромная гостиная. Спиной к нему за письменным столом сидел мужчина, недвижно склонившись над клавиатурой. Он не реагировал, хотя Роар попытался привлечь внимание, откашлявшись. Только когда он громко захлопнул за собой дверь, человек будто очнулся. Он заморгал навстречу гостю. Длинные волосы были, очевидно, покрашены и выглядели очень неестественно на фоне бледно-желтой нечистой морщинистой кожи лица. Роар заметил, что у мужчины зрачки величиной с булавочную головку, хотя в комнате было не особо светло.

— Полиция? Сегодня? — спросил Бергер, когда увидел удостоверение.

Удивление казалось неподдельным, несмотря на то что со времени их телефонного разговора прошло меньше двух часов. Роар вызывал его на допрос в свой офис, но Бергер заявил, что не может появиться в Полицейском управлении.

— Как, вы сказали, ваша фамилия? Хорват, ну да, это вы звонили. Венгр?

Роар помнил слова Дана-Леви, что Бергер начинал вести в разговоре, только дай ему возможность. Он ограничился неопределенным кивком и сказал:

— У меня, как вы знаете, есть вопросы, на которые нам нужно получить ответ.

— Ну да, — отозвался Бергер, произнося слова в нос. — Ну да, ну да. — Он показал на табуретку у стены. — Простите, что я ничего вам не предлагаю, Хорват, но, понимаете, мой дворецкий во второй половине дня отдыхает.

Роар улыбнулся этой неудачной шутке.

— Так о чем речь, напомните мне? — прогнусавил Бергер. — Пожалуйста, помогите. Это как-то связано с последней передачей?

По телефону Роар четко объяснил, чего касается допрос, но не стал раздражаться из-за игры, затеянной этим телеклоуном. Конечно, гнусавость и зрачки могут указывать, что память действительно выключилась. «Интересно, на какой дряни он сидит? — подумал Роар. — Явно не на возбуждающей». Он посмотрел пару эфиров «Табу» и застал эпизод про героин. Не мог же этот тип принять дозу прямо перед полицейским допросом?

— Майлин Бьерке, — произнес он нейтрально.

— Конечно, — простонал Бергер. — Трагично. Трагично. Трагично. — Он скорчил гримасу. — И какой статус у меня? Меня подозревают, Хорват? Вы поэтому здесь, чтобы получить признание?

— А вам есть в чем признаться?

Бергер запрокинул голову, будто собираясь засмеяться. Но вышло только тоненькое блеяние. Роар уже подумывал, не завести ли на него дело.

— Если я буду признаваться во всем, что у меня на совести, Хорват, у вас дел будет невпроворот. — Он сделал жест рукой, локоть соскользнул с подоконника, и он завалился на бок.

— У вас статус свидетеля, — разъяснил Роар. — Вы договаривались о встрече с Майлин Бьерке в четверг, одиннадцатого декабря, вечером. Она послала вам сообщение. Последнее.

Бергер наклонился вперед, потер свои дряблые щеки.

— Сообщение, говорите, я получил сообщение? — Он сунул руку в карман вельветового пиджака, вынул мобильный. — Сообщение в четверг, одиннадцатого декабря? — Он поискал. — Точно, Хорват. Чего вы только не знаете! «Опоздаю на несколько минут. Код двери 1982. Дверь в приемную на втором этаже открыта. Очень важно поговорить. М. Бьерке».

— Вы ждали в приемной?

— А что еще делают в приемной? — прогнусавил Бергер. — Да, господин констебль. Я был там. Но барышня не появилась. Я собирался в студию. Подготовил всех, что фрёкен Бьерке примет участие в программе. Но и там она не появилась.

— Вы, вероятно, понимаете почему, — заметил Роар. — И как долго вы ждали? Пять минут, десять?

Бергер сидел, уставившись в высокий потолок с лепниной.

— Я не ношу с собой секундомера. Но я был в студии до половины девятого.

— А кто-нибудь еще был в приемной?

— Ни души. Свет был выключен, когда я поднялся. Никого не слышал, никого не видел, никого не осязал. — Бергер выпрямился, и голос его несколько окреп. — Покурил, нашел писсуар в коридоре, воспользовался им, осторожно, покинул его таким же чистым и опрятным и удалился.

— И никого не встретили?

— Это вы знаете лучше меня, мистер Хорват. Предполагаю, у вас все под контролем.

— Да, — сообщил Роар. — Никто, насколько нам известно, не видел, как вы заходили или уходили с улицы Вельхавена. И никто, кроме вас, понятия не имеет, где вы были до без двадцати девять. Тогда вы, запыхавшись, почти на полчаса позже обычного вбежали в гримерную, чтобы приготовиться к эфиру.

Бергер закрыл глаза и подпер голову рукой.

— Ну вот видите, — сказал он, будто засыпая на месте, — вы все знаете, зачем же спрашивать меня?

— Мы хотим знать, как так получилось, что вы потратили два часа, чтобы добраться от офиса на улице Вельхавена до студии в Нюдалене вечером, когда никаких проблем с движением не было.

Бергер соскользнул еще глубже в кресло.

— Выяснить это я предоставляю вам, Хорват. Неплохое дело для рядового констебля. По части интеллекта, надо заметить. — Он помахал рукой. — Простите, что я вас не провожаю. И что дворецкий отдыхает.

Роар встал и подошел к нему:

— Я не закончил еще разговор с вами, Бергер. В следующий раз постарайтесь быть чистым. Если, конечно, я сам не позабочусь, чтобы вы провели сутки или пару в карцере перед допросом. Желательно еще с каким-нибудь нариком.

Он знал, что так говорить не очень умно. Но это показалось уместным.

Когда Одд Лёккему услышал, что полицейский покинул квартиру, он сел в кровати. Мигрень вот-вот была готова отступить, он ее победил, но точно знал, что мог делать, а чего делать не стоило. В первый день приступа его можно было считать трупом. Сначала зуд в одной половине, раздвоение зрения, пятна цвета, кружащиеся в танце на фоне белой стены. Потом внезапный парез. Один уголок рта опускался, он терял чувствительность половины лица, не мог двигать рукой, и нога повисала, когда он пытался ее поднять. А потом начиналась боль и катилась по нему метровыми волнами. Два дня в темной комнате с закрытыми занавесками. Его рвало в ведро, и в туалет приходилось ползти.

В дни, когда Одд лежал в темноте и чувствовал себя жертвой пыток, к Элиасу постоянно приходили. Никого из общих друзей, иначе бы они заходили к нему в спальню проведать. Однозначно какой-то поклонник. Музыка, доносившаяся из кабинета Элиаса, это подтверждала. Там не работали. Молодой человек, представлял себе он, потому что знал, что женщины уже давно были для его друга только воспоминанием.

Несколько часов назад, когда Одд смог встать, он обнаружил Элиаса голым за кухонным столом. Одд тут же заметил: он с кем-то развлекался. У него всегда появлялся этот взгляд — мечтательный, как у смертельно влюбленного подростка. «Черт тебя подери!» — подумал Одд, но ничего не сказал. Малейший намек на ссору вызовет новый приступ мигрени… Все началось пару недель назад, когда Одд был в Лиллехаммере. Уже в день его приезда у Элиаса появился этот взгляд, эта улыбчивая рассеянность, этот запах молодой похотливости. Он напускал на себя таинственность и был полон намеков. Он знал, как глубоко это ранит, и делал назло, это Одд уже давно понял. Элиас обожал вызывать у него ревность. Не потому, что ему нужно было продемонстрировать свою власть, а потому, что он никогда не уставал радоваться, что кто-то его ревнует. И вообще, Элиас обожал вызывать в людях чувства, которые они сами не могли контролировать. Так они становились интереснее, считал он. «Даже такой насквозь скучный тип, как ты, Одд, становится интереснее, когда незрелая ярость выходит на поверхность». Или он мог сказать так: «Я просто обожаю тебя, Одд, когда ты злишься и пытаешься совладать с собой, когда показываешь себя с опасной и незнакомой стороны. В остальном же ты до абсурда предсказуем». И все равно Элиас его не бросал. Или как раз поэтому. Ему ведь тоже нужно что-то предсказуемое рядом. «Без меня он был бы беспомощен, — думал Одд. — И теперь больше, чем когда-либо, после всего, что случилось…» Какое-то время Элиас пытался это скрыть, но в конце концов Одд все узнал. Наткнулся на письмо, которое не должен был видеть. Что ж, он был предсказуем, но у него была способность разузнать все об Элиасе, и он знал о нем больше, чем все остальные, вместе взятые. Он утешал себя этой мыслью, холил ее и лелеял каждый день.